Я – Васька из Кокошино
Шрифт:
Дядя Серёжа появился в дверях какой-то комнатки у входных дверей. За ним из комнатки вышел поп. Тот самый, что нас допрашивал на покосе, когда мы из-под земли вылезли. Они на ходу о чём-то переговаривались. Я пошёл в их сторону. Поп первым меня увидел и пошёл навстречу. Он смотрел на меня как старый друг. «А, Василий, и ты здесь?» Я ничего не ответил, вплотную подойдя к дяде Серёже. Поп погладил меня по голове. «Ну как, тепло в обнимку с медведем спать?» Я не понял, шутит он или всерьёз спрашивает, потому продолжал молчать, глядя ему в глаза. «На острове, говоришь, с медведем-то оказались?» – «Да», – ответил я. Поп снова погладил меня по голове и сказал дяде Серёже: «Звери умеют уважать друг друга, когда у них беда общая». Потом он опять обратился ко мне: «А корреспондента-то ты как провёл?» – «Очень просто, – говорю. – Он глядел туда, а я вынырнул вон там, – показал я руками. – Я потом оделся потихоньку и ушёл, а он не догадался оглянуться». – «Молодец!» Поп опять погладил меня по голове. Я улыбнулся и слегка повернул голову вправо. Поп убрал руку. «Он дядю Васю привёз с бреднем, – продолжил я. – По дну шарили, а не догадались, раз белья моего на берегу нет, значит я домой ушёл». –
Поп поглядел на дядю Серёжу, восхищённо качая головой. Дядя Серёжа слушал с гордым видом, словно речь шла о сыне или его ученике.
«Ну, а из огня-то как ты живым вышел?» – «Ну как, – говорю. – Я в погребе спасался». – «В погребе? А что же ты помощи не попросил, когда пожар потушили и люди тебя искать стали». – «Испугался я. Думал меня пороть будут за то, что избу спалил».
Поп неопределённо качал головой, обдумывая следующий вопрос. Опередив его, я добавил: «Угорел я там. Тошнило меня и сил не было». Поп снова погладил меня по голове. «Ну, а сейчас как себя чувствуешь?» Я пожал плечами: «Нормально». Поп снова меня погладил. Видно у него привычка такая, гладить всех, кто меньше его ростом. «Ну ладно, граждане. У меня дела». И он ушёл в глубину церковных нагромождений. Дядя Серёжа взял меня за руку и сказал: «А ведь я, Васька, тоже первый раз в церкви. Давай знакомиться». И он стал разглядывать церковное оформление. Долго и молча разглядывал, потом сказал: «А знаешь, Васька, какие мысли ко мне приходят?» – «Какие?» – «А ведь мы абсолютно все начинали совершенствовать свой интеллект с примитива, с детских фантазий, с веры в чужую логику. И постепенно, приобретая знания и опыт, совершенствуя свою логику, становились серьёзными, взрослыми. И всем нам жаль расставаться с детством, все мы бережно храним его в памяти, прощая собственный примитив и забавность детской логики. Точно так же и религия, как общечеловеческая мысль, в начале совсем примитивна, подчас забавна, но, в конечном счёте, придя к мысли о необходимости совершенства духовного мира человека она приобрела своё величие. И не уважать её нельзя. Не уважать её, я бы сказал, просто преступно, бесчеловечно. Религия – это культура наших предков, и уважать её мы обязаны. Пользоваться ею нам не обязательно: у нас своя должна быть какая-то культура. Не уважать культуру предков – преступно. И вся современная атеистическая суета – не более, чем невежество». – «Какая атеистическая суета?» – спросил я. «Ну, борьба с религией». – «А почему к тебе пришли такие мысли?» – «Всякая культура оставляет свои следы. А атеистическое невежество стирает эти следы, чтобы потомки не знали о существовании культуры своих предков. Посмотри, какая красота в церкви! Это следы определённой культуры. А сколько уничтожено невежами таких ценностей! Храмы, соборы, монастыри… Да ты пока этого не знаешь и вряд ли поймёшь».
Я действительно не всё понимал в рассуждениях дяди Серёжи. Я только спросил: «А что такое – культура? Почему религия – культура?» – «Культура? – переспросил дядя Серёжа. – Как бы тебе это проще объяснить? Культура – это качество человеческих отношений ко всему нас окружающему и к собственной человеческой деятельности. Качество отношений к природе, ко всему, что есть на Земле – к животным, растениям, птицам, рыбам, насекомым, к человеку и его труду, к результатам этого труда, к истории, к наукам, ко всему прекрасному, к душе человеческой, к искусству, к воде и воздуху, к космосу». – «Ну, ты, – говорю, – дядя Серёжа, до завтра будешь перечислять. Я уже понял». – «Ко всему можно по-разному относиться – возвышенно, доброжелательно, внимательно, а можно и неряшливо, чёрство, хищнически, наплевательски. Культура бывает всякая. Некультурных людей не бывает. Есть люди высокой культуры, есть – низкой. Как не бывает людей невоспитанных. Есть люди хорошо воспитанные, есть – дурно воспитанные. Потому что качество всех явлений и предметов разное. Некачественных вещей ведь тоже не бывает. Бывают вещи хорошего качества, бывают – плохого». Дядя Серёжа помолчал, подумал и продолжил: «Нынче продают товары со знаком качества. А какого качества? Хорошего? Плохого? Высокого? Низкого? Неважно. Лишь бы людей обмануть. А это тоже – качество отношений к покупателю, то есть – культура. Какая?» – «Низкая», – говорю. «Невежество – это тоже культура. Низменная. Вот и религия – это тоже культура. Это отношение человека к непознанному». – «К какому «непознанному»?» – «Ну, как бы тебе сказать? К тем силам природы, от которых человек зависит, но которые объяснить не в состоянии. Со временем наука, вероятно, всё объяснит, постепенно, а пока человеку не терпится, и он пытается объяснить по-своему. «Это зависит от Бога, а это от нечистой силы». – «А что такое Бог и нечистая сила?» – «Бог? – дядя Серёжа задумался. – Погоди, Васька. Дай подумать, как ответить. Вот мы с тобой оказались в подземелье. Нам надо было выбраться. Мы надеялись на свои силы, на свой ум, на здоровье, на лодку с вёслами, на наше терпение, а самое главное – на колодец. Но вот колодец рухнул, обвалился, и больше нам надеяться стало не на что. Нет выхода! Но мы с тобой вышли. Что-то дополнительное сверх наших надежд нас с тобой спасло от гибели. Что не входило ни в какие наши расчёты. Мохры! Ведь мы о них не думали, не знали. Вот эта дополнительная надежда, которой нет в расчётах человеческих сил, умений и возможностей, и есть Бог-спаситель. А нечистая сила – это неучтённые обстоятельства, разрушающие человеческие надежды. Это то, что противоречит Богу-спасителю. Собственно, Бог-спаситель – неучтённые обстоятельства, но порождающие дополнительную надежду, а нечистая сила – обстоятельства разрушающие имеющиеся надежды. Вот если бы мы с тобой попали под обвал колодца и погибли бы – это по религиозным понятиям было бы как потешание нечистой силы». – «Понятно, – говорю, – дядя Серёжа. Значит нас с тобой Бог спас?» – «Так выходит, Васька. Только помни русскую пословицу: «сам плох, так не поможет Бог». Он дважды нас с тобой спас. Первый раз – колодец обвалился раньше, чем мы под него подплыли. А второй – мохры развесил над нашей головой. Их, конечно, никто
Я согласно покачал головой и мы снова стали разглядывать церковное оформление. Мы разглядывали картины, утварь, задирали головы на стены и на потолок. Многое в картинах было мне непонятно.
«Человек создал Бога, чтобы Бог создал человека», – сказал дядя Серёжа. «Чего?» – переспросил я. «Да это я так, для себя. Всё рассуждаю. Не можем мы оторваться от этой культуры, потому что нет у нас другой, своей». Он резко повернулся ко мне и сказал: «Так вот, Васька, ты – жертва старой культуры. Тени старой культуры угнетают души верующих, и они свою тяжесть перенесли на тебя: ты – дьявол. Так они решили».
Я смотрел на дядю Серёжу, пытаясь понять, что он говорит, но не понимал.
Привезли гроб с бабушкой. Мужики молча внесли его на полотенцах и поставили на какие-то нары, сооружённые рядом с какой-то дополнительной стеной, увешанной иконами. Ввалилось много народу – Кокошинские, Мякошинские. Старушки, входя в церковь, молились – кто на ходу, кто останавливаясь. К гробу вышел поп, отдал какие-то указания мужикам и отошёл к столу, стоявшему в конце дополнительной стены. На столе блестела золотом какая-то причудливая посуда. Поп занялся приготовлениями к отпеванию. К нему подошла Лубянская старушка и, косясь на меня, стала о чём-то его предупреждать. Ба! Да это Алёшкина бабка, которая подглядывала в окно, когда я делал упражнения в дядиной Серёжиной избе после лесной истории. Я расслышал слова «дьявол» и «осквернение». Меня покоробило: бабка явно «доносила» про меня. Поп согласно покачал головой. Ну, думаю, сейчас меня попросят из церкви. Но поп этого делать не стал. Возле гроба выстроились четыре женщины, одетые в чёрные платья, и старичок, прибранный и причёсанный. Они по какому-то уговору, дружно запели. Запели красиво, стройно, негромко, неторопливо. Поп ходил вокруг гроба, раскачивая какую-то дымящуюся люльку, и тоже пел. В церкви разом прекратилось движение людей и разговоры. Я заслушался. Слов я не понимал, но неторопливая мелодия и сочетание голосов захватили моё внимание. «И это прекрасное пение для моей бабушки? – подумал я. – Как жаль, что она уже этого не слышит». Мне стало грустно. Когда пение закончилось, поп поднялся на какие-то ступеньки перед множеством икон и попросил внимания.
«Уважаемые граждане прихожане, я прошу меня внимательно выслушать. Все мы – люди, сёстры и братья. И должны мы друг к другу относиться доброжелательно, с уважением, всегда должны быть готовы помочь другому в беде и в горе. Но вот среди нас человек несколько раз подряд попал в беду и умно сам справился со своей бедой… без вашей помощи. За это вы его объявили дьяволом. Это Василий Сыроедов из Кокошино. Он – брат ваш. Не гоните его от себя. Я лично имел удовольствие разобраться в его злоключениях».
Поп, конечно, ещё что-то говорил. Я сразу перед собой увидел других людей. В их лицах было сострадание ко мне, и недоверие, и удивление, и изучение – всё, но не прежний страх. Что это? Сила внушения или авторитет попа? Я вопросительно глянул в глаза дяди Серёжи. «Так, Васька, и должно быть», – шепнул он мне.
А когда поп, помахав дымной люлькой, прошёлся вокруг гроба и сыпнул на грудь бабушки горсть сухого песку, меня как током прошило и слёзы навернулись на глаза. Я разревелся на всю церковь, вмиг представив себе, что бабушку засыплют землёй и её больше никогда не будет. Многие плакали, сочувственно глядя на меня.
Из церкви я вышел уже человеком, а не дьяволом. Хотя слово «дьявол», конечно, ко мне так и приросло,
только не в той прежней форме, а в другой, безобидной. От меня уже никто не шарахается, напротив, со мной все здороваются, меня приветствуют. Дружки снова ко мне вернулись. Они часто просят меня, чтоб я рассказал им ту или иную историю. Я им рассказываю и они с удовольствием слушают. Но никто из них не хочет, чтоб с ним случилось что-нибудь подобное.
Бабушку схоронили на Лубянском кладбище, на бугре, где давно когда-то зарезервировал место её дорогой и ненаглядный Илюша – мой дед. Кто знает, может и моё там будет место, и мамино? Дорого теперь мне это место, заповедно.
…Однако не все, считающие меня дьяволом, присутствовали при отпевании моей бабушки в церкви, не все сразу разуверились в том, что я не Васька из чёртовой породы, а обыкновенный человек. Неприятные случаи отдельными запоздалыми вспышками иногда ещё происходили. После того злосчастного лета, в конце осени, когда уже выпал первый снег, собирала мама как-то к обеду стол, а я загляделся в окно. Под окошком у нас стоит старая кудрявая рябина. Осенью она всегда густо одета красными гроздьями ягод. Стоит, как румяная невеста. Мне всегда ею приятно любоваться. На этот раз я обобрал все грозди, скормил их поросятам, и она без ягод стоит сиротливо. На ней хлопочут три галки, что-то между собой делят. Я пригляделся. Мне показалось, что они делят на троих один пельмень. Пельмень упал в снег. Одна галка спустилась за ним, а другие две куда-то полетели. Минуты через две на рябину опустилась целая стая галок, и у каждой в клюве было по пельменю. Я аж рассмеялся.
«Над чем ты смеёшься?» – поинтересовалась мама. «Посмотри, – говорю, – на нашу рябину прилетела стая галок и у всех в клюве по пельменю». Мама подошла к окну и тоже подивилась. «Какая-то разиня-стряпуха налепила пельменей, вынесла студить на мороз, а не прикрыла», – сказала она. Ну, мы пообедали и про галок забыли. А на другой день мама пришла вся в слезах.
«Что случилось», – спрашиваю. «Ничего», – сердито ответила она. «Кто тебя обидел?» Мама молчала, изредка вытирая глаза платком. Я приставать не стал, зная, что она потом всё равно расскажет, а сейчас пускай помолчит. Она торопливо и нервно стала готовить болтушку для поросят и для коровы. Ну, я ей, естественно, помогал. Накормили скотину, сами сели за стол. Только я потянулся за ложкой – трень! Кто-то с улицы запустил в наше окно камнем. Я выбежал на улицу и увидел удирающего Кольку Нефёдова. Я за ним не побежал, потому что он юркнул в свою калитку. Их изба от нас через двор. Я вернулся и сказал маме, что в окно камнем запустил Колька.