Я вернусь! Неудачные каникулы
Шрифт:
Я схватил телеграфный бланк и сел за тёмный стол, на котором было множество чернильных клякс разных форм и размеров.
Дорогая мама…
Вот эта клякса похожа на паука, а та — на дождевую каплю, стекающую по стеклу.
Дорогая мама…
Никогда в жизни я не посылал телеграмм. Если бы можно было хоть не спеша обдумать!.. А здесь кто-то, видно, опрокинул чернильницу.
Дорогая мама я здоров переезжаем новый лагерь всё нормально
Я знал, что в телеграммах не ставят знаков препинания — мама получала к праздникам поздравительные телеграммы от своих фронтовых друзей. Что же ещё написать? Я написал ещё про погоду — что хорошая погода, про Витьку — что Витька тоже здоров, и, подумав, добавил:
Нашёл брахиоподу.
Сунув в карман квитанцию, я бегом спустился с крыльца — надо было спешить в лагерь.
Эх, дороги…
Вольфрам, как только я выхожу из рощицы, направляется мне навстречу. Чего это он? Сделает выговор, что я всех задержал? Но он же сам меня отпустил. И слетал я на почту мигом.
— Гарик…
Нет, не похоже на выговор. Не тот тон.
— Понимаешь, Гарик, тут в одном отряде заболел парень. Увезли в больницу с аппендицитом. И геологи остались без лагерного.
— А-а…
К чему он мне про этого парня?
— Марков просит, чтобы мы помогли отряду Черновой.
— Ну да. Конечно, надо помочь, — соглашаюсь я, так и не поняв, почему именно со мной Вольфрам обсуждает этот вопрос.
— Я знал, что ты согласишься, — одобрительно говорит Вольфрам.
— Я?
Вот это фокус! Я! В отряд Черновой! Саша останется здесь. Витька останется здесь. А я должен ехать к какой-то Черновой. Ни за что!
«Ни за что» я не сказал. Только подумал. Какой-то мудрец советовал десять раз провести во рту языком, прежде чем произнесёшь сколько-нибудь ответственное слово.
— Им нужен надёжный парень, — говорит Вольфрам.
Надёжный парень. Это я. До чего ж ты хитрый, Вольфрам! Но почему всё-таки я? Витька тоже надёжный парень!
— Может быть, Витька лучше справится?
Мы уже подходим к нашему бывшему лагерю, и Вольфрам останавливается, чтобы завершить каш разговор без свидетелей.
— Тебе повезло, — говорит Вольфрам. — За одно лето ты можешь пожить в двух отрядах. Посмотреть и понять труд геологов. Разве тебе не интересно?
— Да. Интересно. Ладно, я поеду.
Вольфрам протягивает мне руку, словно бы поздравляя с чем-то. А мне совсем не хочется уезжать. Зверски не хочется уезжать от Саши. Может, не надо было соглашаться? Ладно. Поздно теперь раздумывать…
Наше имущество уже погружено в машину.
— Саша, садись в кабинку, — командует Марков.
— Может быть, вы, Сергей Михайлович?
— Садись, садись…
Саша проворно усаживается рядом с Иваном, довольно улыбается. Но Вольфрам омрачает ей удовольствие:
— Тебе, Саша,
Только вчера Витька с Вольфрамом ходили в село, купили полный котелок яиц — новый лагерь будет далеко от жилья, там не купишь.
— Я, главное, совсем их не люблю, — вздыхает Саша.
— А вот подержишь всю дорогу на коленях и полюбишь, — ехидничает Витька.
Вольфрам забирается в машину. Все уже в машине. Только я стою возле кабинки. Должен же я сказать Саше, что еду в другой отряд.
— Ты знаешь, я еду в другой отряд.
— Да?
Она умащивает на коленях котелок с яйцами. Моё сообщение её не потрясает.
— А почему в другой?
— Так.
Я запрыгнул в кузов, уселся на свёрнутый спальный мешок. Машина зафырчала, задрожала и стронулась с места.
В опустелом лагере почти не осталось следов стоянки, ни бумажки, ни консервной банки — всё прибрали, только камни у очага да пепел между ними, ещё небольшая куча хворосту и примятая, притоптанная трава выдавали наше временное пристанище. Урал, блестя в лучах вечернего солнца, плавно тёк в своих зелёных берегах. В зарослях крякали утки. А в отдалении громоздились знакомые горы — гора Пила, и гора Верблюд, и другие невысокие, опалённые солнцем и омытые дождями горы, которым я не успел дать имена.
Дорога текла, как река, меж зелёных ещё хлебов. Покосы со стогами сена попадались порой. Цвели подсолнухи. Мелькнуло поле картофеля. Кукуруза. И опять — пшеница.
Вдруг впереди машины вспорхнули молодые куропатки.
— Эх, ружьё бы сейчас! — азартно крикнул Витька.
— Нет, — сказал Вольфрам, — сейчас нельзя стрелять — маленькие. А отца или мать тем более нельзя убивать.
— Верно, — согласился Марков. — Просто невозможно убить сейчас у них отца или мать.
Солнце садилось. Мы ехали узкой долиной, справа и слева тянулись горы. Они были такого цвета, каким их раскрашивают на географических картах: коричневые, бурые, жёлтые. Берёзы спускались по горам до самых пашен. И тут останавливались: дальше поле, нельзя. Редко какая проказница пробиралась на середину поля и стояла одна-одинешенька, вся пронизанная солнцем, овеянная степными ветрами, стояла и перешёптывалась с хлебами, потому что далеко были сёстры и подружки и не долетел бы до них её тихий шелестящий голос.
Марков вдруг резко обернулся и постучал по кабинке. Машина замедлила ход.
— Налево? — крикнул высунувшийся из кабинки Иван.
— Налево, — скомандовал Марков.
Машина свернула налево и без дороги двинулась к подножию горы, в очень реденький лесок. Когда мы миновали этот лесок и очутились на просторной поляне, машина остановилась.
— Приехали, — сказал Марков.
— А вода? — спросил Витька.
— Есть ключик вон в тех кустах.
Ключик. Прощай купание. Унылое место. Кажется, мне повезло, что я еду в другой отряд.