Я вернусь! Неудачные каникулы
Шрифт:
Итак, мама признаёт, что я становлюсь взрослым. Она больше не напоминает мне, что надо перед едой мыть руки. Решила, что пора формировать мой нравственный облик.
Тёплое чувство, с которым я читал про дождь и про грибы, сменяется досадой. Не люблю, когда меня воспитывают. Надоело. В школе. Дома. В беседах. В письмах. Даже Вольфрам не всегда может удержаться от нотаций.
Ни с того ни с сего у меня вдруг портится настроение. А в плохом настроении всегда вспоминается такое, о чём хотелось бы забыть раз и навсегда. Если ты забыл какой-то случай,
То, о чём мне не хотелось вспоминать, произошло год назад. Нет, полтора года. Тогда была зима.
Мама пришла с работы оживлённая, словно получила премию. Не раздеваясь, с таинственным видом сунула руку в карман. Когда я был маленьким, она с таким видом доставала для меня из кармана ириску. Каждый раз — одну ириску. Как-то я решил проверить, нет ли там ещё, дождался, пока мама сняла пальто и ушла из передней, забрался в карман и — ура! — нащупал то, что мне хотелось. Не поглядев, взял в рот и торопливо разжевал. Тьфу! Вместо ириски оказалась чернильная резинка. Зачем она лежала в кармане? Я, конечно, не спросил об этом маму. Не знаю, заметила ли сна…
Но в тот раз она вынула из кармана не лакомство, а два билета. И торжественно проговорила:
— Гарик, мы сегодня идём в кино. На «Председателя». Говорят, очень хороший фильм.
Мама смотрела на меня и улыбалась. Ждала, что я обрадуюсь. А я молчал. И не улыбался. Я растерялся. Я всегда с ребятами ходил в кино. И на «Председателя» собирался с ребятами. Если я пойду с мамой, они будут надо мной смеяться. В нашем классе только Валька Елисеев всегда ходил с матерью в кино, и ребята дразнили его «материной приставкой». Я не хотел, чтобы меня дразнили.
— Ты что молчишь? — спросила мама уже без улыбки. — Ты не хочешь пойти в кино?
— Да знаешь, у меня уроков много, — сказал я.
— Но завтра ведь воскресенье…
Вот чёрт, я совсем забыл! Не мог придумать что-нибудь другое! Да разве так вдруг придумаешь? И я понёс дальше своё враньё, утопая в нём, как в болоте.
— Очень много… И на субботу хватит, и на воскресенье. Ты лучше пригласи какую-нибудь соседку.
Мама ничего не сказала, только вся как-то увяла и словно бы вдруг постарела. Мы поужинали почти молча. После ужина я сказал ей:
— Ты иди, я сам помою посуду.
Она не стала спорить, оделась и ушла.
Я вымыл посуду и сел за уроки. Решал задачи, но мозги совсем не работали, как будто кто-то мне мешал. Как будто кто-то стоял у меня за спиной и о чём-то меня хотел спросить и не решался.
— Подумаешь! — сказал я вслух, отвечая этому невидимому за спиной. — Подумаешь! Ей даже интереснее с соседкой, чем со мной.
И после этого постарался сосредоточиться на задачах. Задачи стали решаться, я увлёкся, и тот, невидимый, исчез.
Мама пришла поздно — я уже успел поспать. Мне показалось, что слишком поздно пришла. Хотя — две серии… Я слышал, как она открывала своим ключом дверь, но не показал виду, что не сплю.
Утром мама велела мне сходить
Оказалось — билеты в кино. Те, вчерашние. Два билета. И оба — целые, с неоторванным контролем…
Я мотнул головой, пытаясь прогнать досаду и злость на себя самого, и стал читать письмо дальше.
Когда ты уезжал, я говорила, что не хочу, чтобы ты стал геологом. Это сгоряча, Гарик… Если хочешь…
Так. Всё-таки она признаёт за мной право выбора. «Сгоряча…» Ладно, над этим я ещё подумаю. А теперь надо написать ей письмо. Сейчас же написать…
Я вскочил и хотел было идти к Вольфраму за бумагой. Я представил себе, как отдаю Маркову свой конверт, Марков отвезёт его на базу, бросит в почтовый ящик, потом письмо поедет поездом… Долго. Можно, правда, авиапочтой. Всё равно долго. Мне хотелось сейчас же, немедленно сообщить маме, что… Сказать по правде, я не знал даже, что ей сообщить. Ничего срочного не было. Да и вообще в моей жизни не случилось никаких событий, почти нечего написать в письме.
— Гарик! — зовёт меня Витька. — Давай грузиться.
Вольфрам угощает Маркова и Ивана чаем. А Витька уже побросал в машину рюкзаки и всякую мелочь и теперь зовёт меня укладывать всё остальное. Мы хватаем палатку, закидываем в кузов машины.
Я всё думаю о маме. Когда я ей напишу письмо? И когда оно дойдёт? Не скоро. А она будет ждать. Разве дать телеграмму?
Марков рассказывает Вольфраму о какой-то Черновой:
— У Черновой неприятность — рабочего увезли с приступом аппендицита. Надо где-то срочно искать для них парня. От вас поеду прямо к ней.
Да, хорошо бы дать матери телеграмму. И как я не догадался раньше? Сейчас Вольфрам не отпустит, пора ехать.
— Давай берись.
Витька уже ухватил за один конец ящик с образцами, ждёт меня.
— Погоди, — говорю я.
И бегу к Вольфраму:
— Вольфрам, мне надо дать телеграмму.
— Что-нибудь случилось дома? — встревоженно спрашивает он.
— Ничего не случилось… Но мне очень нужно дать телеграмму. Маме…
— Беги, — говорит Марков. — Если нужно, давай беги. Погрузимся без тебя.
Я чуть не ринулся в одних трусах, но вовремя спохватился. Натянул костюм, сапоги, на ходу застёгивая рубашку, помчался в село.
При такой скорости трудно было что-то сочинять, хотя бы и телеграмму. Я и не пытался. Я добежал до старенького деревянного домика, у которого между окон висела картина с морем и пальмами, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. У крыльца в пыльном ложе нежилась курица с цыплятами. Ей не понравилось, как я протопал по ступенькам, она вскочила и принялась встревоженно приглашать своё пушистое потомство под растопыренные крылья.