Яд Борджиа

Линдау Мартин

–  Мои сердце и душа, мои дворцы, мои поместья мои сокровища - все к вашим услугам, благородные рыцари!
– воскликнул он.
– Жизнь, которую вы спасли, принадлежит вам, и кроме любви к моей невесте, нет ничего, чего бы я ни отдал друзьям в благодарность за то, что они сделали для меня.

–  Это единственное условие мы не будем оспаривать у вас, благородный синьор, тем более, что оно служит, по-видимому, талисманом против несчастья, - с саркастической улыбкой произнес иоаннит.
– Но ваша благодарность должна принадлежать более всего милосердному доминиканцу, который привел нас сюда, чем нам, так как это предприятие было для нас только удовольствием.

–

 Доминиканец?
– с удивлением воскликнул Орсини.
– Тогда это был мой ангел-хранитель, которого послала мне моя Покровительница, Пресвятая Дева в церкви Санта Мария Маджиоре. И Ей я отслужу торжественную мессу и поставлю пятьдесят свечей из турецкой амбры.

–  От Санта Мария Маджиоре!
– пробормотал шут.
– Да, конечно, потому что образ Пресвятой Девы в той церкви так похож на его прекрасную невесту.

–  Возможно! Я слышал, что это несравненное произведение Леонардо да Винчи писал с вашей матушки, синьоры Ванацци* [Ванацци де Катаней возлюбленная Родриго Борджиа (затем папы Александра VI). Александр VI имел от нее пятерых детей - двое первых - Цезарь и Лукреция.], - прошептал Макиавелли своему спутнику, который дрожал всем телом.

–  Замечали ли вы когда-нибудь, дорогой Николо, как мало похожу я на Мадонну Санта Маджиоре, на мать или на отца, наместника Христа на земле? спросил шут.
– Мне довольно часто нашептывали раньше, да и сам я мало-помалу пришел к убеждению, что в раннем детстве меня подменили, мой отец больше боится меня, чем любит, и сам я питал к своим близким так же мало родственных симпатий, как и они ко мне, клянусь оковами святого Петра! Его святейшество почти отрекся от меня, назначив кардиналом. Я намереваюсь как-нибудь спросить колдунью, да так спросить, чтобы она сказала правду, кто породил меня!

Шут почти с жаром, почти с бешенством произнес эти слова, словно воспоминание об этой несправедливости глубоко потрясло его. Макиавелли посмотрел на него острым проницательным взором, но ответил таким тоном, как будто не придавал его словам никакого значения.

–  Мне кажется, благородный господин, что с вашей стороны было бы крайне странно, даже нелепо, подтверждать эти слухи, если это - вообще слухи.

–  Вы ошибаетесь, Никколо, на этот раз вы глубоко ошибаетесь!
– ответил шут более тихим, но все еще взволнованным голосом.
– Клянусь небом, теперь мне хотелось бы лучше быть признанным, законным наследником нищеты моего дряхлого воспитателя, чем оставаться незаконным сыном священника!

–  Возможно ли?
– воскликнул Макиавелли, - недоверчиво взглянув на говорившего, а про себя подумал: "Неужели в этой дьявольской груди есть место для стыда и раскаяния?"

Но, когда он припомнил ужасные слухи, очень распространенные тогда в Италии, у него внезапно явилась мысль, и, хитро улыбнувшись, он сказал:

–  Но ведь не станете же вы уговаривать или принуждать вашего воспитателя открыть вам правду, прежде чем вы, как Борджиа, не утвердитесь в Италии, монсиньор?

–  О, брат души моей! Наши мысли постоянно сходятся!
– воскликнул шут недовольным голосом, словно ему было неприятно, что его сокровенные мысли были высказаны так открыто.
– Поэтому-то я и не могу ничего скрыть от тебя, если бы даже и хотел. Но пойдем, нам необходимо опередить этих болванов, которые выпускают на волю мою драгоценную добычу.

После первых горячих изъявлений благодарности и радости Орсини, по-видимому, снова обессилел и, поддерживаемый своими спасителями, покачиваясь приближался к выходу. Посол и его спутник поспешили

вперед, чтобы не быть замеченными.

У входа в скалистый проход слышался голос Бембо спрашивавшего, что произошло в пещере, но не решавшегося войти в нее. Шут стал забавляться, отвечая ему вскрикиваньями и визгом, и его голос, дробясь и отражаясь о каменные стены, переливался причудливым эхом. Когда они вышли из расщелины на реку, Бембо уже исчез.

–  Он побоялся встретиться с существом, которое производило эти звуки, сказал с ироническим смехом шут.
– Но я никак не могу понять появление доминиканца. Отец сам против моего желания пригласил Орсини в Рим, пока я не вспомнил, какой опасности подвергается путешественник в это время, и что с гибелью Паоло должен погибнуть и весь их союз. Но откуда же его святейшество мог быть осведомлен о моих намерениях?

–  Следовательно, вы не разделяете мнения Паоло, что само Небо приняло в нем участие и послало своего святого для его освобождения?
– сказал Макиавелли.

–  Если бы Небо стало печалиться о том, что происходит на земле, то ему не осталось бы времени думать о небесном. Скорее это - дело рук моего злого демона, у меня есть такой, он разрушает все мои планы!
– страстно воскликнул шут, и Макиавелли заметил, что черты его лица сделались мертвенно бледными.

–  Не хотите же вы сказать, благородный господин, что...
– начал снова флорентиец.
– Ведь ты не веришь в духов, покрытых плотью, или бесплотных. Неужели ты не верил бы своим собственным глазам?

–  Им-то я верю меньше всего. Мне надо знать самый корень, а не оболочку, - ответил посол.
– Если бы я поверил своим глазам, я написал бы своей республике, что ваша милость избрала себе братом племянника Медичи, этого Орсини, и что поэтому все подъемные мосты во Флоренции должны быть подняты, как если бы надо было ждать врага.

–  Союзники и не могут думать иначе. Никто не может доверять другому, и каждой партии, желающей сохранить свое могущество, не остается ничего, как только войти в союз с другой против третьей. Однако, что ты такое толковал там о внешней оболочке? Разве не Лукреций полагает, что духи принимают формы их прежних тел? Если это так, тогда духи умерших сохраняли бы те же положения, в которых они отошли в вечность! Как по-твоему?

–  Прошу вас, господин, выражаться более понятно, - сказал Макиавелли, ничего не выражающим взором смотря на него.

–  Я говорю то, что мне приходит в голову, - в мрачном раздумье произнес шут.
– Я хочу сказать, что если бы мой покойный брат, герцог Гандийский* [Герцог Гандийский - старший брат Цезаря Борджиа, Джованни, пользовавшийся большим покровительством папы Александра, получивший от последнего герцогство Беневентское, графства Террачина и Понтекорво, а также звание папского полковника и хоругвеносца. Успехи Джованни вызвали зависть Цезаря, бывшего тогда кардиналом, и он, стремясь к первенству, устранил брата - труп герцога всплыл в Тибре и, как оказалось, был пронзен шпагой. Это случилось на третий день после пиршества, которое устроил Цезарь перед своим отправлением в Неаполь, где он должен был от имени папы возложить корону на короля Фридриха.], горькую судьбу которого отец не перестает оплакивать, и который действительно был так добр и прекрасен, что люди благословляли его, когда он проходил мимо, а все женщины поголовно сходили по нему с ума из-за его восхитительных локонов... Так вот, если бы он когда-нибудь ночью захотел явиться своему... своему отцу, папе Александру, как ты думаешь, в какой одежде он явился бы ему?