Ядвига Фрей
Шрифт:
– Это тема для кровавых диспутов, - напомнил детектив.
– Верно. Потому что время... . Для вас это время уже позади, - я перегнулась через стол.
– А что, если я проведу вас туда? Проведу и оставлю?
Человек закашлялся.
– Если я оставлю вас там, чтобы вы посмотрели. Останетесь вживых, мы поговорим. Продолжим наш диалог о том, почему я убиваю ваших священников.
– Запугивание это одна из тактик, и в нашем отделе, - усмехнулся он нервозно.
Я слушала биение его сердца. Удар, удар, удар... вместо трепета, резкий
– Вы знаете, что разрушитесь, - продолжил человек.
– Зачем же вы делаете это?
– Таков мой выбор. Я знаю, что будет в итоге.
– Но вы... приходите в наш мир. Убиваете `наших людей. Тех из них, - уточнил он, кашляя, - кто убивает тех, из нас, верно?
– переспросил, будто уже нашел ключ, как переубедить меня.
– Тех из нас, в ком течет примесь вашей крови.
– Да.
– И это не месть?
– Нет.
– А очень на неё похоже, - он откинулся на спинку стула с довольным видом, словно поймал меня.
Как и любой чистокровный убийца, я сфокусирована на ходах, стратегии, следствиях действий в развороте той среды, куда прихожу, учитывая объем данных шире. Каждый элемент, не просто фигура, а фигура-рычаг.
Сейчас, детектив думает, что нашел мой рычаг.
– Когда тысячи людей идут на войну, защищая деревню, государство или страну?
– Да?
– спросил человек, с таким лицом, будто уверен, сейчас я начну оправдываться или доказывать.
– Когда они идут убивать, ради защиты своих родных и близких, это вы называете отвагой и мужеством так?
Детектив перестал ухмыляться.
– Как вы это называете?
– Храбростью.
– Вот. Вы поощряете такие действия, верно?
Кивнул.
– А почему? Почему вы поощряете убийство?
И он выругался.
– Не думайте, что знаете, где у меня рычаг, на который вы можете нажать. Ваши - торчат на поверхности.
– Я это уже понял.
– Ответьте мне, почему вы вдохновляете убивать ради защиты других? Вы убиваете одних людей, чтобы защитить - других, но тоже людей. Как вы понимаете, вот этих мы будем защищать, а этих - будем убивать?
– Они угрожают поработить нас, ограбить, изнасиловать наших женщин или убить наших детей.
– Вы повторяете "наших". Какой фактор разделяет людей на "наших" и "тех других"?
Он прикрыл глаза, взялся, буквально, за голову, упирая локти в стол.
– Мои действия вы называете местью, а свои - храбростью.
И здесь он резко поднялся. Я дала ему зацепку, чтобы выкрутиться от более страшного ответа, который он сможет достать, если будет, и дальше, задавать себе предыдущий мой вопрос.
– Вы убиваете за тех, кто уже мертв!
Я нахмурилась.
– А вы выносите смертный приговор за тех, кто еще жив?
Он нервно и громко рассмеялся.
2
Я следую переулками. Двигаюсь мягко. Вдыхаю аромат ночи, улиц
Я слышу детский крик в одном из домов. Забираюсь по стене и заглядываю в окно. Старший бьет младшего. Ребенок не то, что ... не может защититься. Нет. Он даже не рассматривает такой вариант. Если бы взрослый понимал, что как только он отойдет ко сну, ребенок может пойти на кухню, взять нож и воткнуть лезвие в шею спящего родителя - он был бы внимательнее к тому, "что" делает с тем, кто может бодрствовать, пока сам он - спит. Кто может захотеть окончить избиения, убивая не себя, но того, кто мучает. Я продолжала смотреть, как взрослый совершает действие.
И припомнился диалог с одним из священников.
– Если не убить, то бить можно?
– спросила я, тогда в келье.
– Нет, но... да, - он стушевался.
– Можно бить. В полезных целях.
– В каких?
– Научить разуму.
– Разум постигается через насилие?
Священник повертел головой. Он не знал. Он делал то, что ему говорили, даже мыслил также. Он был как впечатанная в манускрипт буква. Одна из многих. И эта буква повторяла смысл целого манускрипта: не убий.
– Если я, отец, изобью вас, чтобы научить разуму - это будет, вашим богом, засчитано как богоугодное действие?
Он опешил.
Я, видя, что родитель продолжает бить ребенка, открыла окно и, забравшись внутрь, спрыгнув с подоконника, подошла к, застывшему от удивления, отцу. Застывшему с ремнем в руках. Он не долго думал и попытался на меня напасть, но я, свободной рукой, схватила его за челюсть и сжала, нанося другой рукой удар в грудную клетку. Он отлетел к стене и рухнул.
Я нагнулась к ребенку и спросила:
– Почему ты не хочешь, дать ему отпор?
Ребенок со слезами на глазах, которые еще больше расширились от ужаса, молча уставился на меня. Он будто застрял.
– Видишь?
– я сурово посмотрела в глаза взрослому, который ненавидел меня больше всего на свете, в этот данный миг.
– Я могу дать ему отпор, - и взглянула на ребенка.
– Почему ты не хочешь?
Мальчик в ужасе метался между выбором защитить родителя от меня, ведь ему еще жить в этой семье - показать, на чьей он стороне, выслужиться. И выбором позволить мне делать то, что я делаю. А будь он взрослее, ему бы в голову могла прийти мысль, что, возможно, ему и себя стоит защищать от меня.
Мужчина не двигался. Он боялся. Я была той, превосходящей его - силой, которой он не мог противостоять в открытую, без вреда для себя. Он избивал того, кто не хотел защищаться. А я - могла стать его последним воспоминанием перед смертью. И он знал это. И не двигался.
– Когда ты вырастешь, - сказала я мальцу, - ты сможешь дать ему отпор. Но твой отец уже будет это понимать и вряд ли полезет к тебе, как сейчас.
Это всё, что я могла сказать, не нарушая баланс трех составляющих на чаше весов. И тогда мальчик, дрожащим голосом, произнес: