Янтарное зеркало

Кемпе Мирдза

И не освещало бы все вокруг эта несказанная душевная красота.

Я редко вижу свою подругу. Иногда она влетает ко мне, стройная и стремительная, со слегка запавшими щеками, с тенями вокруг глаз и быстро говорит:

— У сослуживицы мать в больнице. Мы попеременно дежурим у нее ночью. Я приду в другой раз. Может, вам надо помочь что-то сделать?

Много раз ее гибкие руки накрывали мой праздничный стол. Но и не помогая, она помогает мне, потому что ее губы никогда не произносят:

— Мне трудно.

И глаза ее не спрашивают:

— Что я за это получу?

Таковы

мои подруги, и я зову их своими только потому, что для других они больше подруги, чем для меня.

Я ОТКРЫВАЮСЬ ТОЛЬКО ЛЮБВИ

Тихий застенчивый художник, ты не умеешь рассказывать о себе, но мы уважаем твое молчание. Глубина откровения не умолкая звучит в твоих картинах.

Они говорят:

— Я люблю.

Взгляд твоей любви всю жизнь свою вбирал в себя и открывал нам дали Даугавы, ее величавое течение, красоту ее крутых берегов. Он открывал нам таинственное мерцание потоков Гауи, белоснежную пену порогов Персы, сверкающие всеми бликами воды Юглы, каменистые берега моря — всю Латвию с ее лесами, рощами, реками и озерами, с открытыми далями, с потаенными уголками.

Рука об руку пляшут, развевая разноцветные юбки, лето, весна и осень Латвии, околдовывая нас и увлекая в эту пляску вечности, в пляску смены лет.

Эти маленькие сорванцы, ярко-зеленые березки между скирдами ржи! Как весело играют они в густой тени леса. Какие вешние воды, полные юности, бегут, клокочут по неспокойной Гауе. А белые облака над Гауей несут весть о мире, и опять деревья, взбираясь на пригорки, выглядывая Друг из-за друга, с безмолвным ожиданием устремляются вдаль.

Ты не забыл и зиму.

Роскошная и порывистая, мерцая серебром инея или кутаясь в метели, она тоже кидается в пляску и кажется мне латышской народной сказкой. Лохматое, строптивое деревце одиноко борется с резким ветром на опушке заснеженного леса. Мне трудно сказать, что прекраснее: твои снега или твои цветы.

Ты воспеваешь буйное цветение Латвии не слащаво и не крикливо. В твоих цветах — огонь любви, пьянящие запахи, вихри красок, ручьи нежности. Неожиданные контрасты и изумляющие созвучия.

На выставке твоих картин незнакомая женщина повернулась ко мне и сказала:

— Когда я смотрю на одинокое деревце на опушке леса, мне хочется плакать.

Но она была счастлива, говоря это.

Это тихое счастье подарил нам труд твоей жизни.

Твоей кистью рождены и незабываемые образы героев народных сказок. Ты почувствовал и понял их деяние, их мудрость. Они идут по твоим пейзажам, открывают душу трудолюбивого, честного народа, его жажду красоты и справедливости.

И пусть тебе говорит голос твоей Латвии:

— Я открываюсь только любви.

ПТИЦЫ В АПРЕЛЕ

Однажды в апреле я уехала в Саулкрасты. Может быть, потому, что я недомогала, ощущала я, как никогда, стремительную красоту этого месяца. Соки мчались вверх по стволам. Сквозь снег прорывались травы и первые цветы. Как-то в лесу меня оглушили птичьи крики, и я подумала: наверно, вблизи птичья ферма, но невольно подняла голову и увидала стаю журавлей. Они возвращались из южных стран

и громкими криками приветствовали Родину. Тяжело хлопая крыльями, птицы летели низко-низко, усталые от дальнего пути. У меня невольно полились слезы. Я вышла к морю и опять увидела птиц. Грациозно и плавно покачивая хвостиками, по берегу гуляли две трясогузки. Стоило мне присесть на брошенное бревно или на камень, они тут же начинали прогуливаться вокруг меня мелкимимелкими шажками. Так повторялось и в другие дни. Едва я появлялась на берегу, трясогузки

семенили ко мне, выискивая в снегу какую-то пищу. Я невольно возгордилась. Видимо, я очень им понравилась, хотя не давала ничего съедобного. Однажды бросила хлебные крошки, но трясогузки не ели хлеба, продолжая искать что-то свое. Только потом приметила я, что трясогузки семенят и у моря, и на берегах рек вблизи от людей. Люди нравятся им. Их привязанность к людям тронула меня. В том апреле я была очень одинокой без них. Но долго ждать их не приходилось. Они появлялись тут же. Всякий раз, когда я вижу на дороге трясогузок, мне кажется, что я встречаю друзей. Они освободили меня однажды от тоски, одиночества и боли.

Красивые, легкие, верные трясогузки.

ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА

Я сижу на солнечном подоконнике, закутанная в пеленку. Седобородый старик, улыбаясь, протягивает мне тонкую палочку. Я жадно хватаю ее, но он тут же отводит руку и добродушно улыбается. Я вижу каждую морщинку вокруг его глаз. Он снова начинает играть со мной: протягивает палочку и не дает схватить.

Позже, когда я подросла, я больше никогда не видела этого старика. Это был дед Екаб, батрак, отец моего отца. Его не стало вскоре после моего рождения. Когда он играл со мной, мне было всего восемь месяцев.

Странно, что первая вещь, которую я так хотела иметь и которую так запомнила, был карандаш.

МОЙ ОТЕЦ

Своего отца я помню только больным. За четыре года болезни он лишь изредка поднимался с постели и еле-еле бродил по комнате. Он был высок, светлоглаз, с иссиня-черными курчавыми волосами. И мать, и окружающие люди говорили, что у него чахотка, что никакие лекарства не помогают.

Он был сыном батрака из Калетов, слишком бедным, чтобы иметь высшее образование. Но вокруг него всегда были книги. Он хорошо знал русский язык, самоучкой одолел французский и немецкий.

Мне рассказывала мать, как он уехал в Берлин на заработки, бедствовал там, с голоду ел траву. Вскоре он возвратился в Латвию, и ему повезло: получил место писца и агента на лесопромышленной фирме. Однажды осенью в Петербурге, проверяя груз на корабле, он оступился и упал в ледяную Неву. Потом отца

свалила злая болезнь. Мой отец, лежа в постели, обычно читал, иногда пел, но больше всего кашлял. Нас всех содержала мать, работая швеей. Когда я подросла и взяла в руки книги отца, его учебники для самостоятельного изучения языков очень пригодились мне. Через несколько лет я прочла по-русски всего Ибсена и Гауптмана, мне стали доступны французские и русские классики. Но тогда уже моего отца не было на свете.