Японская кукушка, или Семь богов счастья

Герден Татьяна

Мы расхохотались.

В тот же вечер я устроился за письменным столом, неудобно вытянув ногу в проволоках в сторону, и написал Косте письмо. Мне почему-то казалось, что в этот день, когда Лесовой пообещал мне помочь, у меня начинается какая-то новая жизнь, и поэтому мне должно обязательно повезти не только с письмом, но и с ответом. Я верил, что Костя поддержит меня и мы снова станем друзьями.

Вот что я написал:

«Дорогой мой друг, Константин Дмитриевич,

Доброго тебе дня.

Надеюсь, что ты здоров и семья твоя тоже. Сразу прошу прощения

за то, что не ответил уважаемому Дмитрию Сергеевичу на его письмо и не поблагодарил за участие в моей судьбе. Надо ли говорить, как глубоко я был тронут его искренним желанием помочь мне. Именно поэтому, возможно, я не собрался с духом ответить сразу, поскольку в силу несчастных обстоятельств, которые привязали меня к постели на долгие недели, а сейчас и к костылям, учёба моя в академии, куда я так стремился, откладывается на неопределённые сроки. Нужно ли говорить, как мне горько от этого обстоятельства…»

Я остановился и перечитал письмо. Зачеркнул повторенное дважды «Нужно ли говорить» после слова «сроки». Заменил его на «Вы и сами можете себе представить». Письмо хоть и звучало вежливо и разумно, но показалось мне слишком сухим и чопорным и мало выражающим ту бурю чувств, которые я испытывал, пока писал его. Подумав немного, я добавил:

«Костя, я очень скучаю по тебе. Прости меня за упрямство и нелепую самонадеянность в том, что ты желал меня чем-то обидеть в тот злополучный день у оврага. Простишь?

Пожалуйста, Костя, приезжай ко мне с оказией, на Рождество Пресвятой Богородицы, а то и на Евтихия, бабушка будет печь пирог с яблоками и ревенем, который тебе так понравился, или так приезжай, без оказии, и мы с тобой обо всём поговорим.

Храни тебя Господь,

Всегда твой,

Аким Белозёрцев».

Подписавшись, я подумал, что моё привычное имя как будто прибавило мне сил и убедило меня в том, что ничего такого со мной и не произошло, а всё это был лишь ужасный сон.

Отправив письмо, я долго ждал ответа от Кости, но он не приходил. Наверное, Костя был занят первыми лекциями. Как бы то ни было, тяжесть печали от того, что я так несправедливо поступил с Костей, прошла – письмо помогло мне избавиться от угрызений совести, что я его нечаянно обидел, хотя думал, что это он обидел меня.

В этот же день мне сняли медицинские проволоки с ноги, и это тоже подействовало на меня обновляюще. Все последующие недели я учился наступать на ногу без костылей, было очень больно, первые шаги – ибо было полное впечатление, что я учился ходить заново – давались мне с трудом, я покрывался липким потом, голова кружилась, подлая нога не хотела слушаться, и, когда я наступал на неё, казалось, тысяча иголок разом втыкалась мне в пятку. Но я не унывал. У меня голова пухла от планов: какой строительный материал использовать, что будет внутри домика, какую старую мебель я смогу перетащить туда с чердака и заброшенного чулана Паприкина. Понемногу я стал таскать разные предметы домашнего обихода и складывать их в углу спальни, прикрывая на всякий случай пледом, чтобы бабушка не заметила.

Вскорости у меня уже были собранные следующие вещи: табурет с подпиленной ножкой, две книжные полки без петель, коробка ржавых гвоздей, два треснувших горшка из под герани, латунный

чайник без ручки, три медных подсвечника и – особый предмет моей гордости – старые часы с кукушкой с двумя гирьками-шишками на цепи, которыми я любовался не меньше, чем фигурками старика и рыбака. Кукушка уже давно не желала вылезать из своего окошка, но я твёрдо решил починить часы – как только запущу отсчёт времени, поселившись в своём новом жилье.

Через некоторое время Лесовой сообщил мне, что начал потихоньку рыть яму для неглубокого фундамента в ранее обговоренном нами месте – недалеко от его конюшни, за ручьём, а ещё через пару недель, он сказал, что нашёл мастера Степана Веригу, и, хотя тот встретил его неприветливо и отнёсся к его расспросам с большим подозрением, Пётр Петрович всё-таки уговорил Степана принять меня и обсудить с ним моё дело. Когда Степан сам его оповестит – занят был по горло.

25

Несмотря на то, что многие его подчинённые считали монотонное бормотание капитана Кобаяси частью психологического давления на собеседника, настоящая причина такого поведения была проста – в глубине души Кобаяси считал себя поэтом-хайдзином. Он был уверен, что его дар был так же силён, как и у его знаменитого однофамильца, и даже имя, имя у него было созвучно гению поэзии прошлого – потому что тот был Кобаяси Исса, хотя при рождении его нарекли Нобуюки, а капитана звали – Кобаяси Эйси. И подобно своему великому предшественнику, Кобаяси Эйси вёл журналы-дневники и писал в них хокку, дополняя их хайгу – рисунками и пояснениями. А главным в хокку был, конечно, ритм. Ритм нерифмованных пятнадцати слогов. Вот их-то постоянно и бубнил капитан, чтобы не сбиться с эталона. Причём, чтобы этого не случилось, он сочинял хокку на ходу, а когда свои не получались, бубнил строки великого Иссы, как бы стараясь никогда не терять с ним сакральной связи.

Снова весна.

Приходит новая глупость

Старой на смену.

Бормотал, почти не раскрывая рта, Кобаяси, когда ему приходилось иметь дело с особо тупым подчинённым. Если кто-то из вышестоящих уж очень донимал его придирками, он саркастично цитировал себе под нос другое хокку:

Вот радость-то!

Первый день года, и первый комар

Меня укусил.

Если у него было неважное расположение духа, он находил утешение в таких философских строчках непревзойдённого мастера:

Так я и знал наперёд,

Что они красивы, эти грибы,

Убивающие людей!

Если хотелось мысленно пошалить, Кобаяси гудел шутливое:

Кровельщик.

Зад ему обвевает

Весенний ветер.

А из своего очень любил следующее:

Шелест бумаги.

Скользит в тишине перо.

Эйси снова один.

И уж совсем он обожал из недавно написанного:

За тебя умереть