Японская кукушка, или Семь богов счастья
Шрифт:
Узнав о предстоящей разлуке с румяной и статной девицей Белозёрцевой, Капитон Кожакаев напился как свинья, за что получил от папаши синяк под глаз, а Петя Самулейкин пошёл пятнами, закашлялся в платок и, нахлобучив картуз по самые брови, тоже засобирался в поход. Светлана нахмурилась, а Поликлета, вычёркивая из списка «Что купить?», два фунта сахару и три фунта вяленой колбасы, сказала:
– Пусть его едет, по первости хоть саквояжи с тюками таскать будет кому, а там и сам отстанет, чего его гнать сейчас, силы на него тратить?
Светлана только развела руками. Не таким она представляла своё путешествие – с саквояжами, с мешками с сахаром, с кружками вяленого мяса и чахоточным студентом с богомольной бухгалтершей впридачу. А, пусть делают,
Отправились. Конец апреля, соловьи уж скоро запоют, красота, но путь длинный, до зимы бы успеть. Поликлета оказалась права. Петя и вправду отстал. Через неделю-другую путешествия, под Калугой, получил письмо от мамаши с курьерской почтой, что та скучает и надеется на встречу. Петя порыдал пару дней, пожевал вяленой колбасы, жутко застревающей между зубов, поизнывал, выбирая между предметом своих романтических страданий и мамашей с их домашними щами, самоварами и сдобными рулетами с маком, и решил откланяться. Опустив глаза долу, он сообщил о своём решении, беспрестанно кашляя в платок и смахивая слёзы намозоленными в поездке ладонями. Поликлета экономила на всём и не добавляла ямщикам за переносы багажа в постоялые дома и назад, в экипаж, а заставляла это делать Петю.
– Же ву дорей вэ ву дир, Светлана Алексеевна… – ломал язык Петя, прощаясь со Светланой на почтовой станции, пока меняли лошадей. – Я вас никогда не забуду, – и зашмыгал носом.
– Бедный, бедный Петя, – повторяла Светлана, по-братски обнимая Петю при прощании, и позже, Поликлете, кутаясь в шаль, когда отъехали от почтовой станции: – Говорила я ему, чтобы не совался за мной. А он как маленький ребёнок. Поеду, поеду…
– Это кто бедный? Петя? – удивилась Поликлета, нюхая табак из резной табакерки, купленной в Кукареках, что за Калугой. Громко чихая, она продолжала: – Это мы теперя бедные, что без багажного человека остались. Ямщики страх как обнаглели, полтину за услуги просют, так до Сибири, почитай, всю тыщу с нас за багаж и возьмут. Кабы вы не нюни с ним разводили, а как следует отчитали за малодушие, чтоб к матушке не побёг, как дитя малое, так он бы послушался вас, остался, а мы бы и средства хозяйские сэкономили.
Она снова громко чихнула, пять раз к ряду.
– Ну как вам не стыдно, Поликлета Никитовна, – возмутилась Светлана, отворачиваясь от чихающей компаньонки, – сердца у вас нет.
– Чего у меня нет? – не дослышала от чихания Поликлета. – Сердца? – она снова чихнула. – Сердца, может, и нет. Зато голова у меня есть. И мамаше вашей слово дала: средства хозяйские не транжирить. До батюшки Николая вас в благородном виде доставить, так сказать, а не изморышем каким.
И, бормоча о том, сколько денег они потеряли с уездом Пети, она опять принялась чихать.
Под Рязанью Светлана простыла. С полмесяца на постоялом дворе провели. Поликлета начала было уговаривать её домой вернуться, пока не поздно. Но упрямая барынька только глазами сверкала да сквозь жар лепетала:
– Слово дала доехать до места назначения.
– Слово? Кому слово? – удивлялась Поликлета и обкладывала лицо капризницы ледяной водой с ключей, а ноги тёрла бараньим салом.
– Себе, себе слово дала, – шептала Светлана и тихо добавляла: – Себе и Хангаку.
А Поликлета её и не слушала. Иван-чай заварила с листьями малины, с облепихой тёртой с сахаром перемешала и, пока больная пила, в местную церковь сбегала – Сорока святых – свечу за здравие болящей Николаю Угоднику поставить. Перед образом забубнила:
– Образумь, Владыко, несносную девицу, оксти. Куда мне её, болезную, дальше тащить? Почитай, за тыщи вёрст от дома?
Но Владыко молчал, на пальцы Поликлеты капал обжигающий воск, и, побыстрее прилепив свечу на кандило, она продолжала думать вслух, как если бы святой Николай был дядькой Паприкиным со двора Белозёрцевых:
– И повернула бы назад сама, Владыко, да уж очень самой на жёлтый остров поглядеть охота (так про себя она стала называть Японию) и на знаменитого земляка
Поправилась барынька. Попёрлись. Ничего прошли – тысячи вёрст на повозках протарабанили. Светлана похудела. И Поликлета с лица спала. Запасы провизии давно закончились. Новые пришлось закупать. У татар – баранью ногу копчёную купили, у башкир – кониной не побрезговали, хоть Поликлета и крестилась, не переставая, перед каждым съеденным куском.
А под Пышмой их обокрали. Как лес объезжали, так к ямщику двое подсели, вроде как подвезти. А через некоторое время проснулись Светлана с Поликлетой, смотрят, чего стоим, а на дровнях – никого. То ли ямщик заодно с негодяями был, то ли увели, чтоб не указал на них. Одна правда – обокрали! Лошади встали. Траву в поле жуют. И тюков больше с одеялами, покрывалами и одёжей хозяйской на случай холода не видать, как и не было. Беда! А тут ночь скоро. Звёзды высыпали. Слезли обе путешественницы горемычные с повозки, коней к осине придорожной привязали.
– Как бы волки не съели, – нахмурилась Поликлета. – Далась вам эта Япония, матушка! Неужто через блажь эту тут и головы сложим!
Но Светлана представила себе невозмутимое лицо Хангаку, зубы сцепила, порылась под рядном старым, ямщиком брошенным, нашла на облучке нож. Что-что, а уж с оружием она умеет обращаться! Ну, кто на меня!
Поликлета покрутилась по кустам – хворост собрала, ух ты, а грибов-то! Костёр разожгла. На прутике и зажарили. «Жалко тюков и добра сворованного. Ой, как жалко. Как теперь перед Наталией Игнатовной отчитаться? – думала Поликлета, жуя сморщенные сыроежки. – Не углядела! Видела же, что рожа у ямщика была вся набок, свирепая. Так на цену такую сговорились, что как отказаться, почти втрое сбросил, ирод. Вот и влипли. Да и то, Слава Богу, что целы… покамест…»
Светлана задремала у костра, а Поликлета травы бодрящей понюхала, сухую рябину пожевала, виски луком натёрла – чтобы не заснуть. А там, может, проедет кто. Вот и волки завыли вдалеке, страшно.
– Гори, костёр, гори. Спасай православных от зверюг проклятых, Отче наш ежи еси не небесех… – бормотала Поликлета молитвы, время от времени кидаясь в темноту горящими головёшками, если ей чудилось лязгание зубов. Как только лес не подожгла…
Так до утра и прождали. А как солнце взошло, подобрали их почтовые. Не пришлось Светлане показать своё боевое мастерство в битве со зверями лесными. Не пришлось. На неделю под Ишимом задержались, в себя от испуга приходили. Только б до снега управиться, думали обе, сидя на гостином дворе за чаем с баранками. Боязно. Впереди, почитай, вся Сибирь… Не фунт изюма.
7
После случая с Аркашкой меня больше никто не дразнил. Мальчишки, что потише, обходили меня стороной, а драчливые даже старались как-то угодить – предлагали подежурить вместо меня в классе, раскладывая учительский пюпитр перед уроком, или убирать шахматы в футляр после игры. Но – что странно – учителя тоже стали смотреть на меня по-другому. Раньше меня в классе как будто и не было. Я всегда внимательно слушал урок, но когда поднимал руку, чтобы ответить, спрашивали всегда других, хотя они и не знали правильного ответа. А теперь все словно прозрели – наоборот, если поднимали руки сразу несколько учеников, то всегда спрашивали первым меня. Поначалу я даже оглядывался – на кого указал учитель, но нет, он указывал теперь на меня. Неужели побить одного гадкого мальчишку хватает для того, чтобы тебя начали уважать? И разве не добро должно было привлекать внимание больше, чем кулаки и задиристость? Эти вопросы меня изводили, я вспоминал наставления бабушки и матери, что учили меня милосердию и благородству, и продолжал путаться в истинах на уроках Закона Божия.