Японская кукушка, или Семь богов счастья
Шрифт:
– Давай, Райдон, приголубь старуху, а то девицы из таверн слишком молоды для тебя!
Он ругнулся, отпихнул от себя пьяную бабку, сцепил зубы и под всеобщее улюлюканье выбежал из таверны. Но странным образом старухин совет подействовал. Перед следующим боем Райдон повернулся к Уми цубаме, как если бы это была не пушка, а капризная девица, и, вспомнив, что раньше её звали Красотка, шепнул ей:
– Ты же у меня умница и такая красавица, ну же, Уми, не подведи!
И, по странному совпадению или по ещё каким причинам, на этот раз она не подвела. Они попали по всем целям, да ещё в унисон с Акулой, Медузой и Каракатицей. С тех пор перед каждым боем Райдон всегда ласково называл Уми красавицей,
Так он удостоверился, что всё в мире – живое, как и говорила ему мать, распрямляя и подвязывая ветки дикого винограда после бури, неважно, растёт это в саду или сделано из чугуна или бронзы: «Чтобы у тебя всё получалось, сын, надо просто найти способ правильно обращаться к этим вещам и всегда относиться к ним как к равным. Никто никому не даёт права унижать другое существо, каким бы оно не было – большим или малым, умным или глупым. Живым или неживым. Мы все дети большого мира, нашей целью является жизнь в согласии с природой и людьми. Помни это».
И он помнил. Эти слова для него стали главным смыслом, который он постоянно искал в себе и других. И всё для него было понятно и просто. До тех пор пока он не встретился с чужеземной девицей с огромными глазами, светящимися десятками крошечных ярких огоньков, по имени Свету-рана.
11
За всё время длительного путешествия на Дальний Восток Светлана только раз пожалела о своём решении оставить родные пенаты. Это случилось, когда она узнала из письма Паприкина с пометкой «срочное», что Наталия Игнатовна слегла после сердечного приступа, узнав, что они с Поликлетой потеряли всё имущество и чуть не попали на зуб волкам. Поликлета стала стыдить барыню за неразборчивость желаний, и даже как будто справилась о лошадях в обратный путь. Но за ужином следующего дня в душной столовой постоялого двора купца Болотникова её поведение резко переменилось, когда Светлана, удручённо склонив голову, тихо прошептала, дожёвывая кусок холодной варёной курицы:
– Ну что ж, назад так назад…
И мысленно попросила прощения у Хангаку за слабовольность. На душе у неё заскребли кошки, и во рту появился вкус полыни. Но тут с Поликлетой стало что-то происходить. Дуя на блюдце с чаем, она долго хмурилась и стекленела взглядом. Лицо её сосредоточилось на какой-то внутренней борьбе, она не смотрела на Светлану и только шевелила губами и бровями, потом прищурила глаза и вдруг, отложив блюдце с так и не тронутым остуженным чаем, громко сказала, хлопнув по столу рукой:
– Нет уж! Коли столько испытаний пережили, столько вёрст прошли, как так теперь назад? Не бывать этому! Не бывать! Где это видано, чтобы столько хозяйских денег потратить и вернуться ни с чем?
Лицо её приняло серьёзное и решительное выражение, но было в нём что-то неимоверно комическое.
Светлана от удивления чуть не выронила свое блюдце и застыла, слушая компаньонку с распахнутыми глазами. А та продолжала:
– Кудысь теперь нам поворачивать, окаянным, спрашиваю я вас, Светлана Алексеевна? Кудысь?
– Да разве ж вы не сами мне про то столько выговаривали? – возмущённо вскричала Светлана, ещё толком не понимая, дразнит её Поликлета или нет. – И вчера, и третьего дня, и сегодня утром о том, что надо мамашу уважить и потому воротиться.
– Выговаривала, и что с того? – последовал на удивление бодрый и спокойный ответ. – Не могла же я вас к непутёвому действию подстрекать.
– Да разве сейчас не подстрекаете? – изумилась Светлана.
– Сейчас нет, – замахала головой Поликлета. – Сейчас я вам
Поликлета достала из карманов своего необъятного дорожного балахона засаленную записную книжицу и, нацепив смешное пенсне, которое ей совсем не шло, стала нудно зачитывать их дорожные расходы.
– На извозчиков, овёс для лошадей, на постой, солому на тюфяки и свечи – до пятиста рублей; на замену упряжки в Самаре, хомута, почин телеги под Симбирском, тако ж замену замка на сундуке дорожном в Таганроге – до ста; на почтовую бумагу, чернила, перья – тридцать; опять же на провиант – двести, из них пятьдесят только на булки с маком – 30 штук, кренделя с марципаном – 20 штук, караваи подовые – пятьдесят, нет, то не штук, а рублей, бубликов – 50 штук по полтора рубля за две дюжины, ну и на пироги с грибами, с рыбою тож по полтине за пяток, на мясные лавки в Колывани…
Но Светлана не стала слушать, сколько у них ушло на мясные лавки в Колывани. Она вскочила из-за стола и подлетела к Поликлете:
– Дорогая моя… – взволнованно начала она, теребя на груди платок и удивляясь тому, что говорит, во все глаза уставившись на Поликлету. – Дорогая моя, Поликлета Никитовна! Спасибо вам!
– Да за что ж мне спасибо, коли я такую дурь вытворила?! – искренне возмутилась Поликлета, снимая пенсне. – Сначала вас вот на свою беду послушалась. А потом жадность свою не преодолела, прости Господи! – она перекрестилась на красный угол, хотя иконы там не было. – Надо было раньше повернуть – тогда, когда Петю домой отправили. А сейчас, милая моя, кудысь нам деваться? Только вперёд! – Поликлета отложила книжицу, втянула в себя с шумом чай с блюдца, брякнула ложкой и снова стукнула рукой по столу. – Вперёд!
Блюдце тонко звякнуло.
– А как же маман? Что люди скажут? – вырвалось у Светланы.
– Так они уж и сказали, не волнуйтесь, – заметила Поликлета, вытирая салфеткой рот. – И ежели вернёмся, ещё добавят того ж. И с каких это, я извиняюсь, пор вы стали о чужом мнении справляться? – ехидновато добавила она. – Когда дурь свою мамаше выказывали, не справлялись, поди?
Светлана покраснела. «Злая на язык», – всё же подумала она про свою спутницу. Но дело было решено. Дороги назад нет. Только вперёд. Когда на улицу вышли, она посмотрела наверх и, заметив в чернеющем небе первую звезду, верная своей тяге к приключениям загадала – если доеду до места назначения, пусть я найду там то, о чём даже сама представить не смею.
И ведь нашла.
12
Было бы лукавством сказать, что я не догадывался, что япошкой меня звали не зря. Но мама и бабушка так ясно мне дали понять, что, во-первых, слово «япошка» – не более чем обидное прозвище, а во-вторых, что главное в человеке не внешность, а душа, вера и поведение в обществе, что я старался об этом не думать и всегда считал себя русским. Вот Костя тоже был черноволос, учитель Тихомиров имел чуть землистый цвет лица, у немца Готтшайера были тёмные глазки, которые тоже становились как щёлки, когда он смеялся, а у Лесового была роскошная тёмно-каштановая шевелюра – до того как он полностью поседел, – и от того все называли его цыганом. Бабушка и от этого отмахивалась и говорила, нечего людям делать, вот и брешут как собаки на базарной площади, гав да гав. А Лесовой смеялся, подхватывал меня за подмышки и водружал на Русалку, как куль с песком на телегу. Кобыла трусила задом, недовольно фырчала, отчаянно лягалась и пыталась меня сбросить, но Лесовой тянул её за поводья, хлопал по шее и приговаривал: