Ясные дали
Шрифт:
Однажды, в воскресное утро, проснувшись, я услышал, как Павла Алексеевна говорила Тоне:
— Теперь брат у тебя артист. Приятелей у него много, подыщет жениха тебе, артиста…
— Артисты только на сцене хороши, — быстро и весело ответила сестра.
Мать возразила соседке:
— Ей при ее повадках нужен кто потише, посмирнее — терпеливый…
Тоня засмеялась:
— А на что мне тихий да терпеливый-то? Чтобы с авоськой в очередях за селедкой стоял да на цыпочках по комнате ходил? Спасибо! Мне нужен такой, мама, чтоб дом мог вверх
— Тьфу, бесстыдница! — рассердилась мать и вышла в кухню.
— Такой-то найдется, — сказала Павла Алексеевна. — Хорошего трудно сыскать, а такой придет. Он тебе крылышки-то подрежет.
— Чтобы их подрезать, надо раньше птичку поймать.
— А где же твой летчик, Тонечка? — спросила Павла Алексеевна со скрытым женским любопытством. — Что-то давно он у нас не показывается. Может, дружба врозь?
— Заболел мой летчик, — просто ответила Тоня. — Собираюсь навестить, да побаиваюсь — мать, говорят, у него строгая.
— А ты не бойся. Иди. Все матери строгие.
Мать Андрея Караванова — женщина действительно крутого нрава, властная. Муж ее, старый кадровый рабочий, недавно ушел на пенсию. Старший сын Федор работал на автозаводе имени Сталина начальником цеха, а младший заканчивал десятилетку. По словам Афанасия, невест у Андрея было пропасть. Но мать, разборчивая и придирчивая, относилась к ним почти враждебно — ведь они посягали на ее гордость, на сокола! Угодить на нее было невозможно: строгий, почти надменный взгляд сковывал гостью, она по-женски ревниво и едко высмеивала их перед всеми домашними, перед сыном; очевидно, поэтому Андрей никогда и не приглашал к себе Тоню.
Каравановы жили в старом московском доме, неподалеку от Центрального телеграфа, в двух смежных комнатах густо заселенной квартиры. По сточенным ступеням каменной лестницы Тоня поднялась на второй этаж. Она еще не знала, что скажет, войдя в дом, и от этого было трепетно и по-девчоночьи беспечно на душе: эх, будь что будет! Душный сумрак сгустился на площадке, и она с напряжением расшифровывала своеобразный код на двери — к кому какие звонки, потом двумя длинными и двумя короткими звонками дерзко заявила о своем приходе.
Дверь отворила какая-то женщина с кастрюлей в руках. Широкий коридор был тесно заставлен громоздкими вещами, к которым взрослые с годами привыкают, а дети, играя, разбивают о них лбы и коленки, — сундуки, корыта, лыжи с палками, матрацы, коляски… Навстречу осторожно ступала женщина, Тоня чутьем угадала в ней мать Андрея.
— Вы к кому? — спросила она, поджав губы и ожидающе всматриваясь в вошедшую.
— Где у вас тут больной? Показывайте, — весело спросила Тоня.
— А вы не доктор ли? — Мать на шаг отступила, пропуская ее. Тоня засмеялась:
— Скорее всего доктор. — И, входя в комнату, произнесла негромко и обрадованно: — Вот он где! И не стыдно тебе, такому здоровенному парню, валяться с каким-то гриппом! Лежи, лежи, тебе вредно двигаться…
Андрей оторвал голову от подушки, приподнявшись на локтях, глядел
— Как у вас душно… А на дворе теплынь — солнце, скоро май. Больному нужен свежий воздух, а вы закупорились. Закройся, — приказала Андрею Тоня; она отдернула занавеси и распахнула настежь окно.
Свет и свежесть апрельского полдня как бы раздвинули в стороны вещи, стало просторнее. Тоня знала, что мать стоит в дверях, следит за ней, но не поворачивалась, хозяйничала, наводя порядок возле кровати больного. Заглянув во вторую комнату, она увидела старика, отца Андрея. Он сидел в старом кресле с газетой на коленях. Тоня протянула ему руку:
— Здравствуйте. Я — Тоня Ракитина.
Старик с изумлением наблюдал за этим внезапно ворвавшимся вихрем.
— Здравствуй… Откуда ты взялась?
— Волжанка я, — сказала Тоня. — А теперь уж, видно, москвичка.
— Ну, давай, волжанка, круши! Выкидывай всю эту рухлядь. А то ведь дышать стало нечем. — Он с насмешкой покосился на жену.
Озадаченная, даже растерянная, мать не знала, как вести себя, как оценить девушку.
— Ты бы поменьше дым глотал, вот и дышалось бы, — скупо произнесла она. Тоня повернулась к ней.
— Меня Андрей все пугал, будто вы у него очень сердитая, — сказала она с той искренней простотой и веселостью, которая обезоруживает, покоряет человека. — А вы совсем и не сердитая, а добрая, как все мамы…
Закрывшись с головой одеялом, Андрей трясся в беззвучном смехе. Черты лица матери, скованные строгостью, смягчились, округлились, она тоже рассмеялась, как бы признавая себя побежденной:
— Какая же я сердитая?.. Болтает он зря.
Проветрив комнаты, Тоня попросила мать согреть самовар: «Нужно заварить малину»; накрыла на стол, подняла Андрея и заставила его выпить. Все это было сделано быстро, ловко, весело. У отца болели ноги, и она пообещала вылечить его — знала рецепт снадобья, чудодейственный настой каких-то двенадцати трав, каким пользовались деревенские старики: «Боль как рукой снимает. А еще помогает человеку водка настоенная на чесноке».
— Слышишь, мать: водка на чесноке, — многозначительно повторил тот, обращаясь к жене.
Тоня ушла от Каравановых под вечер. Скупая на ласку, недоверчивая, мать под конец назвала ее «доченькой» и просила почаще заходить: «Андрюше и вправду стало лучше…»
Придя домой, Тоня все это рассказала мне и даже представила в лицах…
Как-то раз, в конце мая, вернувшись домой в двенадцатом часу ночи, я подогрел на примусе чайник и на кухне в одиночестве сел ужинать, поджидая Тоню. Я мысленно ворчал на нее, заранее подбирая слова, чтобы отчитать ее за поздний приход. Явившись наконец, она распахнула дверь во всю ширину, засмеялась своим грудным и ликующим смехом и прямо с дороги, махая косынкой, пустилась в пляс, напевая: «Частица черта в нас…»