Ясные дали
Шрифт:
— Вы, кажется, что-то сказали?
Леонид Викентьевич считал, что в кино актер — это все, а красивый тем более.
— Красоту нации определяют главным образом женщины, — утверждал он. — Красота — это талант, она подобна голосу певца, мастерству балерины… Не случайно же она, красота, — главный предмет искусства и литературы от древнейших времен и до наших дней: красивый герой, красивая героиня… Без ощущения красоты, без воспевания ее произведение искусства не может и не в праве существовать… Впрочем, юности чуждо чрезмерное любование красотой — она сама красота.
Очевидно, поэтому в группе Разумова и оказались все привлекательные девушки.
Он не выходил
Его задачи были просты и ясны:
— Подойдите к столу, возьмите шляпу и наденьте ее у зеркала… Не играйте — проще, естественней… В жизни откровенно, в лоб, высказываются, заметьте, только люди глупые или примитивные, у которых все написано на лице. Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп, как удачно выразился Маяковский. Умные часто разговаривают намеками, недомолвками, догадками — это тоньше и приятней.. Вы, кажется, что-то сказали?
Мы смотрели на его рассеянность, на восторженное поклонение красоте с любовной снисходительностью, потому что он был внимателен к нам, мягок…
Алексей Никифорович Трушанин — массивный лохматый человек с толстой верхней губой — врывался в школу, как буря, шумел, носился по этажам, и все как будто прогибалось и жалобно скрипело под ним: паркет, ступеньки лестниц, стулья; он торопливо, зарядами, выпаливал фразы, не выговаривая при этом половины букв, и нам всегда хотелось взять его под руки и отвести к нашей учительнице подзаняться техникой речи. На актера Трушанин смотрел с нескрываемым презрением, возможно, наигранным, как на подопытное и полностью подчиненное ему существо.
— Пошевеливайтесь! — сердито ворчал он, совершая по залу круги. — Сидите и воображаете, небось, что вы избранники, что только вы одни можете сниматься? Ошибаетесь. У меня любой человек с улицы сыграет не хуже вас…
Но мы хорошо знали, что сам он приглашал на роли наиболее опытных и популярных мастеров — они-то уж вывезут картину; работать с актером он не умел и, обожая все масштабное, расплывчатое, требовал совершенно невообразимое:
— Представь себе, что на тебя дуют все ветры мира!.. — Или: — Ты должен принести с собой аромат мировых событий…
Наблюдая за ним, я вспомнил определение Михаила Михайловича Бархатова: «Чем меньше в человеке таланта, тем больше гонора, фанаберии…»
Нам хотелось нравиться режиссерам: понравишься — будешь сниматься, расти, приобретешь известность, ради которой многие, очертя голову, идут на все. И во мне все сильнее укреплялось убеждение в том, что талант актера — свойство большое и необходимое. Но хозяином актерской судьбы в кино часто является случай.
С весны большинство наших ребят было занято в съемках. Разумов взял под опеку своих учеников и пообещал вывести их в люди. У него получили роли Тайнинская, Алла Хороводова, Зоя Петровская. У Порогова — опять Мамакин и Максим Фролов. А Широков уже прочно вошел в «обойму», и на него поступали заявки из студий Ленинграда, Киева, Минска…
У меня были пробные съемки для трех фильмов на главные роли. Но одна проба оказалась неудачной и не пришлась по душе режиссеру, вторую не утвердил художественный совет — слишком молод для командира корабля, а третью картину, самую, на мой взгляд, лучшую, где я прошел по всем статьям, неожиданно сняли с производства.
Вспомнил обо мне Трушанин — у него отказался играть один театральный актер. Вызвав меня в студию, Трушанин сунул мне в руки сценарий, чтобы я, быстро пробежав его, обратил внимание на роль молоденького лейтенанта. После тех сценариев, с которыми я только
— Ну как? Прочитал? — спросил Трушанин, шумно ввалившись в комнату, и, не дав мне ответить, приказал: — Гримируйся — и марш в павильон.
— Я не хочу сниматься в этой роли, — сказал я скромно.
— Неподходящее ты выбрал время для шуток, — проворчал он с недовольством.
— Я не шучу. Сценарий плохой. Живых людей в нем нет… Одни манекены какие-то. Если они военные, так только, значит, и должны отдавать приказания, козырять, пристукивать каблуками и говорить «есть». Не люди, а оловянные солдатики. Вот посмотрите…
Трушанин вырвал у меня сценарий:
— Подумаешь, народный артист! Разборчив больно. Таким у нас в кино делать нечего. Понял?
Ребята в один голос осуждали меня, в сотый раз втолковывая мне, что главное быть занятым в съемках, а какая там роль — черт с ней! Не все же фильмы — шедевры. И вообще неизвестно, на что я надеюсь: я должен помнить, что последняя роль сыграна мной не блестяще…
Я чувствовал, что в последнее время во мне что-то непоправимо сдвинулось, переместилось, и цель, к которой я рвался с таким нетерпением и надеждой, показалась мне мелкой, не настоящей. В начале учебы передо мной открывалась радужная даль, которая возбуждающе влекла к себе. Теперь все как-то потускнело. Разговоры о ролях, о картинах, режиссерах и пробах надоели. Мучительное ожидание счастливого случая раздражало. Одно и то же, ничего нового… Никогда я так сильно не завидовал Андрею Караванову, а в особенности Никите Доброву: вот они стояли на главном направлении, они занимались главным делом! В душе беспокойно шевельнулось сожаление: зря не послушался друзей и не пошел в строительный институт. Там перед тобой неоглядное поле деятельности, только не плошай. А тут? Фильмов с каждым годом выпускалось все меньше и меньше…
Однажды Михаил Михайлович Бархатов пригласил нас всех в свой театр на генеральную репетицию «Горе от ума», где он исполнял роль Фамусова.
В зале было тесно и по-праздничному оживленно. Собрались актеры московских театров, нарядные, подчеркнуто учтивые и — многие — с любезными ироническими улыбками. Веселый и торжественный гул не смолкал. Студенты театральных училищ шумно и от излишней взволнованности несколько развязно переговаривались и острили. Ирина Тайнинская сидела впереди меня с Сердобинским: его рука по-хозяйски небрежно лежала на спинке кресла Ирины; чуть наклоняясь, он что-то шептал ей на ухо, она негромко смеялась…
Ирина уже не раз напоминала мне, что в отношениях с ней я стал не таким, каким был, и что ее это огорчает. Она, по ее словам, не могла минуты прожить без внимания, без влюбленного взгляда, а я, занятый своими размышлениями, забыл об этом. Очевидно, намереваясь вызвать во мне ревность, недовольство, она все чаще появлялась в обществе Сердобинского… Но я наблюдал за ней с невозмутимой улыбкой — недоставало еще ревновать к Сердобинскому!
Я задумчиво смотрел на занавес с изображением летящей чайки. Что кроется за ним? Какие ожидают радости, а может быть, и разочарования? Чем обогатят душу, на какие высоты вознесут нас прославленные мастера искусством своим?