Ясный берег

Панова Вера Федоровна

— Миллионы воевали,— сказал Горельченко жестко.—

Дальше что?

— Дальше — хочу работы по душе.

— Постой, давай кончим про войну. У тебя, что же,

к войне как к таковой душа лежала?

— Демагогия, Иван Никитич.

— Психология. Интересуюсь психологически

разобраться в твоехМ настроении. Воевали, потому что надо

было воевать; потому что — не пойди ты да я, да он, да

они — крах бы нам был! Советскому государству крах,

строительству

нашему крах, всем упованиям нашим! Вот

почему ты воевал! А теперь навесил орденов на грудь,

понимаешь, и явился: вот он я — герой, извольте со мной

считаться, того хочу, этого не хочу... А партия!! — с силой

сказал Горельченко, сдерживая голос.— Партия, которая

в такой накаленной мировой атмосфере, в такой

международной обстановочке коммунизм строит! Ты о ней

думаешь? С ней считаешься? Ты для чего в партию

вступил?

Ветер качнул фонарь, полоса света промчалась вдоль

улицы — туда и обратно...

— Все силы собраны! — сказал Горельченко, глядя

мимо лица Коростелева.— Поэты врут, что это легко.

Сплошной, дескать, праздник с танцами до утра. Брехня:

трудно. Но такой подъем, такая сила веры, такая

целеустремленность в народе! А ты, зайчик, чуть

попробовал— и запросился к маме на ручки...

— Не хочу отвечать за то, что дождь идет,— сказал

Коростелев.— Осточертело.

— А мне вот это осточертело! — Горельченко стукнул

в землю палкой — полетели брызги...— Вот по-нимаешь,

и в плане утверждено и средства отпущены — замостить;

а рук нет! Тебя, что ли, снять из директоров да поставить

мостить улицы? Тоже скажешь — не хочу...— Он

повернулся спиной к Коростелеву и осторожно пошел через

улицу, глядя под ноги. Коростелев — за ним.

— Хочешь,— сказал Горельченко, дойдя до

противоположного угла и опять остановившись,— я скажу, что

ты сейчас думаешь? Ты вот что думаешь: эх, дескать,

явился я с войны, насовершав ратных подвигов, и нет ко

мне, молодому члену партии, надлежащего внимания и

участия, и даже руководитель моей организации не

поинтересуется, каковы же мои устремления в данный

момент... Так думаешь?

— Приблизительно.

— Слушай, я тебе эту самую претензию предъявляю:

а что ты знаешь обо мне? Только должность и фамилию.

А я, может, тоже хочу, чтобы товарищи интересовались,

чем я дышу и куда устремляюсь. Ты ко мне приходишь

по службе; приходишь и сразу вытаскиваешь из

карманов какие-то шпаргалки, а я тебя лицезрю через

письменный стол. Посидеть

бы нам вольно да поговорить по

душам,

— Мы с тобой один раз так сидели,— сказал Коросте-

лев.— Ты мой табак курил, а я пил твой спирт, на

вокзале это было в Н***. За работу пили.

— Это ты был? — спросил Горельченко.— А ты мне

тогда не понравился. Мне поразговаривать нужно было,

у меня было на душе ¦— ах, нехорошо! А ты отвечал

скучно.

— У меня ноги болели,— сказал Коростелев,— и спать

хотелось.

— Ты страшно нежный, директор совхоза,— сказал

Горельченко.— Такое хрупкое создание! Дай закурить.

Коростелев достал папиросы.

— А где твой дальнобойный табак?

— Никак не смешаю: некогда.

— На фронте было время?

— На фронте—было.

Издалека, переданный уличным радиорепродуктором,

донесся бой кремлевских курантов. Коростелев

приблизил к глазам руку, сверил часы. Куранты то били

явственно; то звук пропадал — ветер уносил его.

— Москва!—сказал Горельченко.

Коростелев зажег спичку и, прикрыв ладонями, дал

закурить. Длинные искры понеслись по ветру. Ветер

вольно летал над полями и улицами, вздувал огоньки

папирос, развевал по бескрайнему небу торжественные

звуки гимна.

— С этими часами,— сказал Горельченко,— нам

сверять свои часы до конца наших дней; и под эту музыку

нам шагать до конца наших дней... Мне прямо,

а тебе?

— Мне сюда, на Октябрьскую.

— Ну, прощай. Слушай: приходи ко мне завтра

вечером. Я тебе докажу, что ты сотворен именно для той

работы, на которую поставлен; и работа эта сотворена

для тебя. Как дважды два четыре, докажу. Домой

приходи.

Коростелев бежал по скользким мосткам, размахивая

руками. «Почаще бы так говорить,— думал он,— а то

действительно всё о делах...» Он остановился и свернул

на Дальнюю улицу.

Зачем ему это понадобилось? — Как-то летом он шел

по Дальней и увидел Марьяну; она стояла у калитки.

Он поздоровался и прошел, а когда прошел, ему

захотелось оглянуться. У нее были грустные глаза, и весь

образ ее был окружен чистым светом... Но это было днем,

неужели ты думаешь, что сейчас, поздней холодной

ночью, она стоит у калитки? Или ты намерен

постучаться, зайти?

Ничего он не думал и никаких не имел намерений —

просто прошел мимо ее окон. В окнах было темно, а

спгёни не закрыты. На секунду он остановился: вдруг