Ясный берег

Панова Вера Федоровна

хлынули людские потоки — поняла: вот оно что!..

Приехала на выставку; мимо длинных гряд,

усаженных цветами, вошла в парк. Играла музыка; дивной

красоты дворцы высились тут и там; дворцы назывались —¦

павильоны. Людей — сила, с севера и с юга, белокожих

и смуглых, как темная медь; разные говоры, разная

одежа. Там, глядишь, среди светлоглазых рослых рязан-

цев стоит какой-то в стеганом цветном халате (и не

жарко ему), в

золотой тюбетейке, что-то рассказывает,—

видать, по-русски, потому что рязанцы слушают и

отвечают; там женщина прошла в широких браслетах на

шоколадно-загорелых руках, прошла, просверкав на

солнце одеждами,— царевна не царевна — знатный

хлопковод из Казахстана. У Настасьи Петровны закружилась

голова.

Она шла в павильон, где на движущейся ленте

непрерывным потоком плыли разные меха, где из белых

лисиц была сложена гора, а на горе стоял охотник в

полный рост, с ружьем.

Или шла в павильон, где, как в снегу, стояли кусты

хлопчатника, покрытые нежными, белыми, круглыми

пушками. Или в павильон, где за стеклом были

расставлены сапожки и туфельки голубой и алой кожи,

расшитые шелком и серебром,— и какие мастера это делаю г,

и на чьи это ножки такая обувка?

Подходила к армянскому павильону, трогала тонкое

золотое кружево на его двери. Заходила в чайхану

и ела незнакомую еду — плов, и запивала незнакомым

чаем — зеленым, душистым, без сахара, освежающим,

как ключевая вода. С подавальщицами в чайхане

заговаривала по-русски, и они по-русски разъясняли, как

делается плов и почему чай зеленого цвета.

Уморившись, отдыхала на лаво-чке при дорожке,

смотрела на прохожих людей и слушала музыку и людскую

речь.

А иногда садилась в автобус и ехала в город.

Побывала в Музее революции, повидала Кремль и Красную

площадь, поклонилась Ильичу. Два раза ее с другими

делегатами водили в театр. Еще больше, чем театр, ей

нравилось метро. Нравилось, что возят быстро; что

никого ни о чем не надо спрашивать — по надписям

понятно; что чисто, красиво, богато. «На века строим! —дума-

ла она, с гордостью глядя на могучие мраморные

колонны подземных станций.— На многие века!»

Поговаривали, что в двадцатых числах делегаты

выставки поедут на прием в Кремль; все волновались —

Сталин будет на приеме или не будет?.. Настасья

Петровна для этого дня берегла лучшее сатиновое платье

(новое, ненадеванное, в цветочках) и платок ненадеванный,

и мелкую синюю крапушку... И все перевернул черный

день,

окаянный день, не забыть его,— 22 июня.

...Жара стояла непереносимая, когда делегаты «Ясного

берега» выехали из Москвы. Зной трепетал на необко-

шенных откосах, горячая пыль жгла глаза и горло.

Мгновенно стали черными и белые платки женщин, и

вышитая украинская рубашечка Иконникова, которую

он приобрел в столице. В мерцающем мареве

проплывали железнодорожные желтые домики, деревца,

поникшие на безветрии, опаленные лица с глазами,

прикрытыми от солнца рукой... Настасья Петровна смотрела на

это все, и ей казалось, что никогда не было такой

жары, что жара — от войны, а Митю, небось, уже призвали,

и как, поди, трудно Мите в полной амуниции по такому

пеклу...

Тащились медленно: что ни разъезд — остановка, и,

то встречь, то обгоняя, проносился длинный по>езд с

людьми, едущими на фронт. Двери теплушек открыты; в

дверях — кто стоя, кто сидя, как на групповой карточке,—

солдаты, солдаты! Рубахи на всех одинаковые,

защитные, а лица разные, одни белокожие, другие смуглые,

как темная медь... «И Митя так проедет, я и не

укараулю»,— думала Настасья Петровна. (Митя, Коростелев,

перед войной работал веттехником в дальнем совхозе,

под Архангельском.)

На станциях приходилось дожидаться многими

часами. Тогда доярки и Настасья Петровна шли искать по

окрестностям и приносили коровам свежего сенца. При-

сматривать за коровами оставляли Иконникова. Он

слонялся у вагона разомлевший, безучастный. Когда его

сменяли, шел на станцию и давал телеграмму в совхоз.

Коровы мучились от жары, часто ложились, дышали

тяжело, молока давали мало; Брильянтовая худела на

глазах.

Одна доярка заболела; пришлось оставить ее в

Ярославле, в больнице. Другая тоже выбыла из строя: с

первого дня войны все плакала, что муж без нее уйдет

на фронт, она его не проводит; а как увидела, что

нескоро доберется до дому, стала плакать еще пуще,

худые сны ей снились. Настасья Петровна сказала:

— Чем так — расстарайся проехать вперед нас, я как-

нибудь сама.

Доярка заплакала от благодарности и хотела

поклониться Настасье Петровне в ноги. Та сказала:

— Еще у начальства спроси, отпустит ли.

— Ах, делайте, что хотите! — Иконников махнул

рукой.— Как будто сейчас не все равно!..

(За несколько дней он потерял всю свою величавость,