Йоркширская роза
Шрифт:
Нина разрезала ломтик хлеба с маслом на несколько узких полосок и разложила их на столе рядом с яйцом в яичной рюмке. Ночью она долго размышляла о двоюродных братьях и пришла к заключению, что Гарри, пожалуй, не так уж красив, как ей показалось с первого взгляда. Уильям, который в один прекрасный день унаследует и фабрику, и Крэг-Сайд, выглядит очень… изысканно. Все еще пребывая в задумчивости, Нина срезала верхушку яйца. Да, «изысканный» именно то слово. И чувствительный. В конечном счете в том, как Гарри бросился поднимать с мостовой пакет Роуз, было что-то немного вульгарное. И в том, что он оставался в нелепой позе, когда говорил с Роуз, тоже.
– Хочешь
– Да, детка, – ответил Лоренс, проходя к кухонному столу.
Губы его были как-то странно поджаты. Он медлил сесть и слегка отшатнулся.
– Держись, па, – сказал Ноуэл, озабоченно глядя на отца.
Лоренс поднял руку к своему жестко накрахмаленному воротничку, словно хотел ослабить его, и проговорил с некоторым удивлением:
– Что-то мне нехорошо, сынок.
Все повернули к нему головы, а Лоренс повторил:
– Что-то мне совсем нехорошо.
Потом все они с ужасом, оставшимся в памяти на всю жизнь, увидели, как исказилось его лицо и он повалился прямо на стол, опрокидывая на пол кувшин с молоком, чайник, яйца, рюмки для яиц, ножи и посуду.
Глава 3
– Беги за врачом, Розй! – крикнул Ноуэл, вскочив на ноги.
Роуз услышала душераздирающий вопль Нины и крики матери: «Лоренс! Лоренс!» С мертвенно-белым лицом она бросилась к отцу, пытаясь удержать его, – он медленно и страшно сползал на пол в мешанину из пролитого горячего чая, разводов молока, пятен яичного желтка.
– Врача, Рози! – снова крикнул Ноуэл.
Секунду, долгую, словно вечность, Роуз не могла сдвинуться с места, а потом кинулась бежать так, как не бегала ни разу в жизни.
Доктор Тодд снял с шеи стетоскоп и уложил в футляр. Его пациент лежал на боку на диване в гостиной, накрытый легким одеялом. Даже с помощью Ноуэла и кого-то из соседей врач не мог бы перенести Лоренса в спальню, да и не хотел бы этого делать. Он был убежден, что комната, в которой протекает повседневная домашняя жизнь, гораздо более подходит для прикованного к постели больного, нежели полная изоляция в одной из спален наверху. Доктор Тодд не сомневался ни в малейшей степени, что Лоренсу Сагдену придется провести в постели долгое, очень долгое время.
Он обратился к Лиззи:
– Ваш муж, миссис Сагден, пострадал от сильного апоплексического удара. К нему постепенно вернется дар речи, но разговаривать так же свободно, как раньше, он уже никогда не сможет. Что касается правостороннего паралича… – врач грустно покачал головой, – он не сможет владеть ни рукой, ни ногой, ни даже кистью руки.
Укладывая футляр со стетоскопом во вместительный черный саквояж, доктор Тодд добавил:
– Ваш муж стал полным инвалидом, миссис Сагден. Мой вам совет: превратите эту комнату в его спальню. Поставьте кровать таким образом, чтобы он мог смотреть в окно и наблюдать за жизнью улицы.
Лиззи пошатнулась и ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть. Она жалела, что доктор Тодд попросил ее о разговоре наедине – лучше бы дети были рядом с ней.
– Но Лоренсу всего сорок три года, доктор. Что будет с его работой? И с его талантом?
Рука Лиззи с побелевшими костяшками пальцев резко выделялась на коричневой кожаной обивке кресла. До этой минуты Лиззи чувствовала только всепоглощающее облегчение от того, что Лоренс остался жив, что он не умирает, что ей не придется провести остаток жизни без него, но теперь перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что ее ожидает в будущем.
Глаза
– Мой муж художник, доктор! Он главный художник по тканям на фабрике Латтеруорта. Он должен, непременно должен владеть правой рукой!
Алан Тодд вздохнул и поднял свой потертый черный саквояж. Ну почему потрясение так подавляет способность мыслить здраво? Ведь он только что объяснил женщине, что ее муж получил такой сильный удар, после которого вряд ли сможет ходить. А она все еще во власти иллюзии, будто он когда-нибудь вернется к работе. Материальное положение семьи станет нелегким, однако, если дошедшие до него слухи верны, не таким тяжелым, как у многих других в подобной ситуации. В столь резко изменившихся к худшему обстоятельствах Калеб Риммингтон, несомненно, придет ей на помощь. К тому же у нее двое детей вполне рабочего возраста, а младшая дочь к этому возрасту приближается. Если двое старших станут работать на фабрике, Сагдены справятся с бедой. Врач сожалел о тех, кто не имел подобных преимуществ, о тех, для кого потеря способности работать означала полную нищету.
– Вы должны смириться с тем фактом, что дни работы для вашего мужа миновали, – прямо сказал он. – Я буду навещать его регулярно, это само собой разумеется, но главные заботы по уходу за больным лягут на вас и ваших дочерей. Давайте ему легко усваиваемую пищу, которую не надо пережевывать, первые два-три дня она должна быть совсем жидкой. Почаще его поворачивайте и следите за тем, чтобы его парализованные конечности находились в правильном положении.
Доктор Тодд взял свой хомбург. [8]
8
Хомбург – мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми вверх полями и продольной вмятиной на тулье.
– В случае удара не существует каких-либо твердых и действенных правил, миссис Сагден. Если к больному хотя бы отчасти вернутся речь и способность двигаться – слава Богу, но о рисовании нечего и думать.
Он водрузил на голову свой хомбург, попрощался вежливым наклоном головы и вышел из комнаты и из дому.
Лиззи смотрела ему вслед, оцепенев от охватившего ее ужаса. На диване неподвижно лежал Лоренс, больше не тот полный жизни, стойкий и мужественный человек, каким она привыкла его видеть, а тяжело больной, неизлечимый инвалид, состарившийся прежде времени. Глаза его были закрыты, но Лиззи не знала, спит он или нет. Слышал ли он, что говорил доктор Тодд? И если не слышал, то где ей взять силы, чтобы довести все это до его сведения? Рыдания закипали у нее в горле. Ну почему, почему не пострадала левая сторона? Если бы парализовало левую руку, Лоренс еще мог бы рисовать и жизнь оставалась бы для него переносимой. А теперь…
Душевная боль, испытываемая ею, была невероятно мучительной. «Любовь моя, – прошептала она, опускаясь на колени возле Лоренса и взяв его неподвижную, безвольную руку в свою, – дорогой мой, любимый».
В дверь гостиной нервно постучали, и в комнату просунулась голова Ноуэла; лицо у него было почти такое же мертвенно-серое, как у отца.
– Мы слышали, как ушел доктор. Что он сказал? Папа выздоровеет? Не собирается ли он положить его в больницу?
Лиззи тяжело поднялась на ноги.
– Лучше нам поговорить на кухне, – сказала она, не желая обсуждать положение Лоренса в его безучастном присутствии.