Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
(12 июня 1913г.)
Когда он сказал: «Старит грех», я почувствовал, что это и есть фокус и разгадка всех его картин.
* * *
Читал (читаю) Ключевского о Лермонтове, Нартове, Петре Великом, «Недоросле» и пр. ...И опять удивлен, и опять восхищен.
~
Что за ум, вкус и благородство отношения к русской истории. «Оглядываясь кругом» (литература, печать), думаю, что это — последний русский ум, т.е. последний из великих умов, создавших от Ломоносова до него вот, Ключевского, славу «русского ума», славу, что «русские вообще не глупы». Ибо теперь, в настоящее время,
Ключевский — полон интереса.
~
Историки до него или, вернее, «после него» кажутся даже и не историками. Кажутся каким-то «подготовительным матерьялом». Он есть, в сущности, первый русский историк. Но мне хочется, от пресыщенности удовольствий, назвать его и последним историком. Отвертывая страницу за страницей, учась из каждой строки, думаешь: «Лучше не надо». Я даже не хочу, чтобы «лучше Ключевского объясняли историю»: я хочу, чтобы непременно объясняли и чувствовали, как Ключевский.
Даже удивительно, каким образом в такое пошлое время, как наше, мог появиться такой историк. Это его сохранила Троице-Сергиевская лавра (долго был там профессором, до приглашения в Университет) да (прости, добрая память, если ошибаюсь в имени) Евпраксия Ивановна. Говорят, он очень любил свою старушку. Во всяком случае, за Ключевского мы обязаны: 1) Церкви,
Сергию Радонежскому, 3) Евпраксии Ивановне. И — 4) студенческой богеме, массе этих «нечесаных», которых он очень любил (рассказы).
Ключевский — весь благороден. Как он пользуется везде случаем сказать уважение о Болтине, Татищеве и пр. (своих предшественниках).
Фигуру его на кафедре я помню. Как сейчас. Она вся была прекрасная. Голос писклявый и смешной (бабий). Вертится (движется) на кафедре. Ни о чем не думает, о слушателях не думает. Творит. И он творил как соловей. Как соловей «с мудростью человека» в нем (вещие птицы).
Мне кажется, если сказать, что Ключевский был «русский историк», — то этого недостаточно. Место его выше. Мне сейчас хотелось сказать, что его место «в литературе». Но, в сущности, и этого он выше. Его место среди «замечательных русских людей» или — вооружимся классицизмом — «среди достопамятных людей земли русской»... Это одна из фигур длинного ряда, начатого Ярославом Мудрым, Иоаннами, Артамоном Матвеевым, Петром, Ордын-Нащокиным, Нартовым, Екатериною, Фон-Визиным и Новиковым, Пушкиным, С. М. Соловьевым и им — Ключевским.
Это — создатели русской земли. Ключевский именно не «написал русскую историю», но создавал самую землю русскую, — орудием чего избрал курс лекций.
~
Как малому мы от него воспользовались. О, какое бедствие (профессора мне казались недоступными), что я не «попил у него (студентом) чайку». Бесконечное бы заприметил в нем. Как (студентом) мне всегда хотелось пойти к профессору («боги»). Но боялся. Ведь не помнил хорошенько латинских спряжений. «С такими-то сведениями...»
В дали моей юности какие это три столпа: Буслаев, Ключевский, Тихонравов. Самый рост их и вся фигура как-то достопримечательны и высокодостойны. Теперь я таких людей (фигурою) не вижу. Обыкновенные.
Но договорю: самое слово его (стиль, слог) прекрасны, т.е. везде в уровень с предметом. Он не «отстает от тем», хотя темами этими были Лермонтов, Пушкин, Петр. Говорит он везде как «господин дела». Нет, «господин» к нему не идет: говорит как друг и отец, как «верноподданный» великих Государей своих и как сописатель о писателях (о Лермонтове, о Пушкине, о Фон-Визине).
Несчастные...
Но Боге ними...
Его место в рядах классической русской литературы, классических русских умов, поскольку проявлением ума они сделали слово. Между Карамзиным, коего больше не читают (и читать невозможно), но на неговорящий памятник коего никогда не перестанет оглядываться всякий благородный русский человек, как бы далеко ни укатилась наша история и разнообразно она ни покатилась, — и между Львом Толстым с постоянною заботою о нравственном воспитании русского народа, возле «нашего наставника» Крылова, певиа — Кольцова стоит и его семинарская тень. Не смейте улыбнуться. Без «семинарии» русская история неполна и однобока. Упрямо и могуче топнув, он сказал: «Семинария — не нигилизм. Семинария — не Чернышевский. Те были неучи, чего о мне никто не скажет. Талантом я не убожее Чернышевского, и прыткости во мне не меньше, а ученостью, знанием и наукою я богаче не только всего «Современника», но и кумиров его — Бокля, Дрэпера и какие там еще есть. Семинария — не нигилизм, и в Славяно-греко— латинской Академии выучился Ломоносов. Семинария имет золотое в себе зернышко, золотую пшеничку, идущую от Иоаннов Златоустов, от Савватиев и Зосим и всех праведников Русской Земли. Нет, больше того: и не это еще главное. От Самого Иисуса Христа, пришедшего грешных спасти, хранится в семинарии луч, и он хранится только в семинарии, в университетах его нет, в Петербурге он погас, погас в чиновничестве и придворной жизни. Но этот дрожащий вечерний луч — он греет всю землю русскую, он просвещает всех — и это одна Церковь напоминает на литургии каждый день:
Свет Христов просвещает всех.
Вот, господа. И этому лучу я остался верен. Пришел в университет — и верен; избран в ученые академики — и верен. Прославлен в печати, в журналистике — и все-таки верен. И не отрекаюсь я и не хочу отрекаться от темной, от заскорузлой, с гречневой кашей семинарии, которая «при всей греческой каше» одна, однако, стоит неколеблющимся стражем у:
БЕССМЕРТИЯ ДУШИ,
ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ,
ПАМЯТИ БОГА,
СОВЕСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ,
без чего вообще у вас — и в журналах, и у Боклей, и в придворной жизни, и У чиновничества — рассыпается все мелкою крупою, которую расклевывают воробьи. Верен и Аминь».
Хорошо теперь Василию Осиповичу. Пошел он со своей бороденочкой и дьяконовскими волосами ковыляющей походкой «на тот свет», не сняв даже мундира своего «Ведомства». Идет, ничего не думает, точно читает свои «столбцы» (мелкое письмо XVII века, разных «приказов»). Без ответа и без страха, с одними столбцами:
И встречает его Господь Иисус Христос словами:
Верным тебя послал, верным ты возвращаешься. Иди, сын мой возлюбленный, семинарская голова, — вот тебе и куща заготовлена, и давно дожидается тебя там твоя спутница... Видишь, сияет вся, что остался верным ее друг, и оба вы, верные мои, теперь загоритесь вечными звездочками на северной части моего неба, в странах православных и русских.