Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
(впечатление в фойе театра) (7 октября)
* * *
Издательство «Пантеон», книгопродавчество «Капитолий» и двухнедельный журнал «Прометей»...
«Энергия», «Сила»... какая-то провокация всех имен и понятий.
Боги, герои, жрецы — все притащено в обстановку всеобщего бл...тва.
И душа вздыхает по Аракчееве, который всему сказал бы величественное:
Цыц.
(в фойе) (7 октября)
* * *
7 октября 1913
Устраните берега, и река разольется в болото.
Вот жизнь и история.
Река
(«свобода» и «стеснение»)
* * *
8 октября 1913
Какая проклятая капля, папа. Не дает купаться.
И заботливо бежит сажень 20 на берег. Подымает белье и отирает нос. Опять у ног моих.
И все как следует. Приседает и делает попытку плавать. И все благополучно, пока, закрыв ладонями лицо, не окунет его в воду. Подняв из воды, опять раздраженно:
Опять капля. Проклятая.
И опять бежит на берег. И опять вытирает нос сорочкой. И опять возле меня.
Да я не понимаю, Верочка, что такое ты делаешь? И зачем бежишь.
Проклятая капля не дает купаться.
Какая «капля»?
На кончике носа. Все стоит, пока не вытру.
Так и ты вытри здесь, а зачем же на берег бегать. Устанешь. Далеко (отмель моря, Тюреево).
Я и вытирала. Но она опять, сейчас тут, пока не оботрешь рубашкой.
Я понял. Лицо мокрое, и со всего лица опять набегает капля на кончик
носа, хотя за минуту была стерта. Но, прибежав с берега, она немедленно окунывалась в воду лицом — и образовалось perpetuum mobile.
Ты, Верочка, как увидишь каплю, опять окунывайся в воду, все окунывайся в воду, а на берег не бегай. Устанешь.
Ничего ты не знаешь, папа, какая это проклятая капля и как мешает, точно щекочет.
* * *
октября 1913
Сколько я могу объяснить психологию Веры, — у нее нет представления о существовании в мире обмана, лукавства, фальши. Я теперь припоминаю, что она и в детстве (младенчестве) все брала патетично и прямо, думая, что вещи говорят свою правду, что люди говорят свою правду; это в высшей степени серьезно; а кривого нет в мире. Отсюда постоянно расширяются на мир глаза и страшно серьезное ко всему отношение, которое «третьему» (всем нам) кажется комическим.
Но в сущности это хорошо ведь.
От этого она со всеми расходится и неуживчива. Не слушает никого, и с ней «нет справы».
Все боишься, как бы она не сломила себе шеи, и это очень может быть. Мир лукав и бездушен.
Но если и сломит шею (кто это может предусмотреть?), она в всякой сломке не будет дурною. Это надо помнить.
* * *
октября 1913
Большой «пуд» все-таки я положил в чашу умственной жизни России. И это исполняет мою душу какого-то счастья...
И семья...
И юдаизм...
И язычество...
Так пристально, как я, до меня никто в эти предметы не всматривался... Были «штрихи», было «кое-что»... Но это не то что «настоящее». Я дал нечто настоящее. Река времен и мысли будет обтекать это, будет заливать это. ..Ноя даже не сумею сказать, сможет ли она издреевить это, обратить в сор, песок и пыль.
И наконец, моя любовь к этим темам уже останется вечным памятником. .
Sic.
Тут моя «слава» ничего не значит. Но
В сию минуту я счастлив.
(за корректурой, 9 октября 1913)
* * *
9 октября 1913
«В эти дни позора, когда весь культурный мир с таким презрением следит за той вакханалией гнусности, которую патриоты проделывают...
(дело † Ющинского)
но когда они влачат имя русское по самым мрачным низинам, есть другая Россия, Россия великих страстотерпцев, славных художников и самоотверженных героев».
Ну, конечно, подписано
С. Любош.
(Сразу в «Речи» и «Современном Слове» — вырезка
* * *
9 октября
Русские вовсе уж не так негражданственны, как хочется (и мне) многим думать.
Меня поражали, и я залюбовывался толками «о мире сем» на дороге, в вагоне, в «общественных санях» (зимой) чуек, зипунов, армяков и баб «в платочке» или в самой невзыскательной шляпке. Толки эти необыкновенно живы, энергичны, зорки и часто умны.
Но вот что надо заметить и чем «граждане наверху» будут в высшей степени смущены:
Почти все толки сводятся к жалобе на «нерадения начальства», «распущенность начальства», «халя-валя» начальства. Тех жалоб, которые обыкновенно слышатся в журналах и газетах, в беллетристике и «гражданских стихах», что «начальство жить не дает», «от начальства тесно», «начальство обижает», я за тридцать лет ни одного раза не слышал. Ни одной «некрасовской жалобы» и «щедринской насмешки» я в народе не слышал и поэтому с особенной твердостью говорю, что это — одна «литература», «честь и слава писателю» без всякого дела.
Не забуду восклицания:
— В Америке за это сейчас штраф!!! (дамские булавки с выколом глаз). У нас НЕ СМОТРЯТ!!!
Вечные жалобы: «Нет досмотра», «начальство не строго», «многое спускает».
Но оставляю темы и перехожу к характеру.
Когда я слушаю эти деятельные суждения, мне всегда брезжатся в этих чуйках не только «граждане», но превосходные «общинники» и в глубине глубин даже «республиканцы» (разумеется, — с Царем). Я не так выразил свою мысль: мне представляются эти «политики в народе», эти «общинники», превосходною древнею, почти эллинскою, «полицейскою республикой». Ведь Платон наименовал свою «Республику» — Политиею, т.е. Полициею, и «полиция» у афинского философа в его мечте действительно какое-то «чудище обло, стоглазо и лаяй». Строгости у Платона — умопомрачительные, и, напр., даже женскую любовь он сводит к необходимому его «полиции» деторождению, без всяких разговоров. Вообще там грех чудовищен. Мы, русские, — слабее и добрее. Перехожу к «нам».