Юдаизм. Сахарна

Розанов Василий Васильевич

И бросать в сор эту новую черту истории нашей, столь необходимую, без которой решительно мы все погибнем, расплывемся в сиропе «сладких вымыслов» и даже еще хуже — в сиропе слащавых и ложных под конец фраз, — невозможно.

(19 сент. 1913 г.; за корректурой «Возлерусской идеи...»)

Людей, решавшихся проповедовать, что

нужно уважать человека, было не так много. Прежде всего приснопамятный

Кавелин 

— вечная ему память. Потом

Пыпин и Стасюлевич, 

еше

Анненский и Караулов (член Думы), 

потом

Слонимский 

и

еще немного. Апостолов 12 найдется, и без Иуды среди них. Измены не было, и никто не обратился в бегство (не было «петуха» и «отречения»).

Все они действовали против злобного правительства, настаивавшего, что

человека уважать не надо, 

а надо тащить в кутузку. Дело собственно шло о пьяном и растерзанном на улице, которого «по Петру Великому» и «по западноевропейским образцам» правительство хотело 1) вытрезвить в участке, по некоторым версиям, — 2) пошарить в карманах, не лежит ли колбасы, и, по случаю скоромного дня, ею воспользоваться. Но я этому не верю. А верю, что оно хотело его 3) отправить домой, правда, — дав тумака в спину. Наоборот, «народники» и вообще «уважавшие человека» говорили, что надо 1) ему самому дать выспаться на улице,

и, когда он пробудится — приняться за обучение его грамоте, 3) дать книжку прочесть о вреде алкоголизма и, 4) отойдя в сторону, — ожидать последствий.

Но мне кажется, «человек на улице» на первое, второе и третье, а пожалуй, и самому правительству ответит:

— не ха-чу. 

Что тут делать, публицистика растеривается, а история еще не ответила. Один полицейский, и тоже не без причины в винных парах, находит мужество ответить:

— Ничего, ваше благородие. Не смущайтесь. Во всяком случае как— нибудь найдемся, и дело обойдется.

Храбрый человек. Полицейский у нас всегда самый храбрый и самый надеющийся человек.

(19 сентября 1913 г.)

* * *

Постоянный шелест крыл в душе. Летящих крыл.

(ночью в постели) 21 сентяб. 1913

* * *

Боже Вечный, держи меня всегда за руку. Никогда не выпускай руки моей.

(Разве иногда дай погулять.) (в в..... ) 21 сентября 1913 г.

Обрезанные уже невольно для себя становятся религиозными. А необрезанные только ищут, спотыкаются и редко находят. В большинстве это ex natura qua⁹¹ безрелигиозны.

Вот в чем дело. Это совершается не прямо, а косвенно, не есть, а происходит.

Отсюда такая разница между европейской религиозностью (наука, «богословие») и восточною (поют, «псалмы»).

У обрезанного в душе поется. Необрезанный же, слыша его песнь, удивляется, — не понимает, что это, — и начинает думать, размышлять и изучать

~

(только есть среди европейцев необрезанные, но как бы обрезанные, «духовно-обрезанные», по выражению Ап. Павла. И тогда они тоже религиозны) (я с 21 года).

(на обор, транспаранта) (22 сент. 1913 г.)

* * * 

Я не «блудный сын» Божий. Во мне нет буйства, и никогда я не хочу пойти «на сторону» и «далече». Этого нет.

Я люблю Его и покорен Ему. И тогда счастлив, и тем более счастлив, чем покорнее. Тогда

радостно. В покорности Богу вообще величайшая радость, доступная на Земле.

Но я шалунок у Бога. Я люблю шалить. Шалость, маленькие игры (душевные) — мое постоянное состояние. Когда я не играю, мне очень скучно, и потому я почти постоянно играю. Глупости, фантазии, мелочи, сор, забавы. В них, однако, никогда не привходит зло и вредительство. Никогда. Потому свои шалости я считаю невинными или с маленьким грешком. Грехов тяжелых, омрачающих душу, я не знаю и никогда не знал. Вся моя душа — неомраченная. Никогда. По части 2-й заповеди — грехи. Люблю ковырять в носу. «Должность не исполнять» ужасно люблю. Кому какое до этого дело. Тут я «сам с собой».

Играют же собаки на дворе. И я «собака Божия», играющая «на Божьем дворе» и никуда не хотящая с него уйти.

Я люблю Б.

Больше всего я его люблю.

Люблю его двор. Ужасно люблю.

Я счастлив.

Я грешен и праведен. Но я больше праведен, чем грешен.

Чувствую! Чувствую!

(проснувшись рано утром) 22 сентября 1913 г.

24 сентября 1913

...да соработать колоссальной силе, нашей силе, нами в истории сработанной, из нас истории и планете выросшей, а посему дорогой и милой силе, — неужели уже не сладостно?..

С сознанием, что это мы и наше?..

Чем тащиться в хвосте европейских социалистишек, с жидами Марксом и Лассалем во главе?..

С сонмом вообще жидков, сосущих соки изо всех народов?..

Вот почему я предпочитаю и считаю больше чести, больше гордости и славы, больше моей сердечной радости служить «квартальным надзирателем на Руси» и даже обирать взятки с купцов (по маленькой), чем стоять во главе женевских эмигрантов, парижского «Центрального комитета» и всего этого, с позволения сказать, дерьма.

Хочу быть полицейским, а революционером не хочу быть.

Вот мое credo и кулак 14-му декабря.

(прочтя у Меньшикова «Золотое чудище», — о Государственном банке, ныне первом в мире по запасам золота)

Что бы мы были со своими личными силенками, не являй «Россия» колоссального могущества, к которому мы можем приложить силы.

* * *

24 сентября 1913

История не есть ли борьба, игра и вообще соотношение могущественных эгоизмов? Нескольких, не очень многих, десятков, сотен и не доходя до тысячи?

Разве Данте, не обращавший внимания «на свою Флоренцию», не был эгоистом? «Черный Данте, сердитый, как дьявол», коего «душа точно побывала в аду» (современники о нем).

Конечно, — могущественный вихрь эгоизма. Великого, своеобразного, идеального. «Своя мечта», «своя мысль»; все — «свое».

Необъятный эгоист может в то же время жить великим идеалистом. Наполеон не был вовсе «великим человеком», потому что в нем не было вовсе никакой новой мысли, нового движения, нового чувства. Бесплодие и «отрицательные только мотивы» революции превосходно выразились в этой могучей и замечательно бесплодной личности. «Ничего не растет». Камень. Чурбан. Который всех задавил. «Пушка, которая всех перестреляла». Только и сказать: черт с ней. «Стреляй, пушка, в меня: я презираю тебя, хотя ты меня и убьешь».