Юг в огне

Петров-Бирюк Дмитрий Ильич

Грянули выстрелы. Звонарев, раскинув руки, упал у ограды. Бежавший с ним казак успел скрыться за воротами.

Вдруг из-под ограды в ворота ринулась толпа белых. Все они разом хлынули к церкви.

– Закрыта ли дверь?
– встревоженно спросил Прохор у только что прибежавшего снизу казака, но тот не ответил. Он лежал недвижимый. Пуля сразила его в лоб.

– За мной!
– крикнул Прохор снайперам и стремительно помчался вниз. И чем ниже он спускался, тем слышнее становились шум и стрельба в церкви...

В темном проходе, когда Прохору до конца оставалось

спуститься ступеней пять-шесть, кто-то подставил ему ногу. Он кубарем свалился вниз. Наган выпал из его рук. Чувствуя боль во всем теле, Прохор попытался было подняться, но на него тяжело навалились.

XXIV

Прохора повели в правление. Он шел, прихрамывая, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать от боли. Мучительно болела нога. На его голове развязался бинт и окровавленный конец, как шлейф, волочился сзади.

Конвоиры ввели Прохора в большую комнату правления, где обычно всегда собирался станичный сбор гласных для решения общественных дел. Прохор бегло оглянул комнату. Она была забита народом, - видно, белые согнали жителей. Прохор ощутил на себе сотни внимательных, сочувственных, враждебных, сожалеющих и злых глаз. Всякий по-своему смотрел на него. Богатеи - с открытой враждой, беднота - жалела и рада была бы его спасти, да невозможно это было сделать.

У стены за огромным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидели члены военно-полевого суда, назначенного Константином. В середине, занимая все кресло, грузно восседал сам, не известно откуда вдруг взявшийся, станичный атаман Никифор Иванович Попов в белом полотняном кителе с есаульскими погонами. Он был председателем суда. По бокам его сидели войсковой старшина Чернышев и Максим Свиридов, неловко чувствовавший себя в новеньких офицерских погонах. Сзади них на скамье расположилось несколько молодых офицеров.

Недалеко от стола, развалясь в плетеном кресле и закинув нога за ногу, словно выставляя напоказ свой щегольской сапог со шпорой, сидел Константин, держа на виду у всех забинтованную руку, словно бы подчеркивая этим: "вот, дескать, посмотрите, люди добрые, что со мной сделал братец..."

Все зависело от Константина, и это многие понимали. Он мог бы не затевать этой инсценировки суда. Достаточно было бы его одного слова, чтобы помиловать пленников или расстрелять их.

Но миловать он не хотел. Он ненавидел их лютой ненавистью, особенно брата своего Прохора. Да к тому же он и побоялся бы это сделать, а вдруг узнали бы в Новочеркасске?

Проще, конечно, расстрелять. Но все дело в Прохоре. Брат ведь. Но с этим можно бы и не посчитаться. Ведь Прохор стрелял в него, Константина? Тут уж дело пошло око за око, зуб за зуб, кровь за кровь. "Но...
– думал обо всем этом Константин, - общественное мнение не одобрило бы такого акта, а главное, не хотелось ссориться с (родителями, особенно с матерью..." Все-таки Константин по-своему любил мать.

И он придумал этот суд, как лучший выход из положения... Себя он не ввел в состав суда. Его дело сторона... Всех красногвардейцев, во главе с Прохором, безусловно накажут строго, в этом нет никакого

сомнения... Следовательно, все будет в порядке... А он, Константин, будет в стороне, и родителям на него нечего обижаться...

– Посадите его сюда!
– распорядился председатель суда, указывая на скамью, стоявшую посреди комнаты так, что ее было видно всем.

Прохор чувствовал такую усталость во всем теле, что почти повалился на скамью.

– Введите остальных, - приказал председатель суда.

В залу ввели оставшихся в живых красногвардейцев. Их было человек сорок. Все они были изранены, избиты, едва держались на ногах.

Опустив голову, Прохор сидел на скамье, ни на кого не глядя, казалось, ничего не замечая. Он не видел, как в комнату вошел отец и, сняв фуражку, прошел от порога, стал в толпе казаков у стены, скорбно наблюдая за ним.

Атаман Попов встал, постучал карандашом по графину.

– Внимание, господа!
– властно крикнул он.
– Заседание военно-полевого суда считаю открытым.

В зале все затихло. Старики поснимали фуражки. Лишь нарушал тишину тихий плач матерей да жен, сыны и мужья которых, ожидая суда, стояли в углу. Иногда у какой-нибудь отчаявшейся несчастной женщины с рыданием вырывался из груди истошный вопль:

– И ми-илый ты мо-ой муженечек... И что ж с тобой сделали ироды.

– Молчать!
– гаркнул атаман.
– Подведите к столу вот того с краю, приказал он конвоирам.

Два калмыка с обнаженными шашками подвели к столу побелевшего от страха и потери крови раненого полнощекого казака.

– Как фамилия?
– спросил атаман, строго оглядывая его с ног до головы.

– Дронов, - дрожащим голосом выдавил казак.

– Имя?

– Терентий.

– Казак?

– Так точно, ваше благородие, казак.

– Врешь!
– громыхнул рассвирепевший атаман по столу кулаком. Сволочь ты, а не казак. Изменник! Как ты мог поднять руку на своих братьев-казаков? Сукин ты сын, вот повесим тебя за это вниз головой.

– В-ваше выс-соко-благородие, - залепетал перепуганный казак. Ошибку понес... простите.
– Дронов упал на колени и, умоляюще протягивая к атаману руки, зарыдал.
– Простите, ради бога... Простите!.. Искуплю свою вину... Пошлите на первую линию... Обещаю десять... пятнадцать красных убить... Вот увидите тогда, клянусь!..

– У-у, гад!
– послышалось из группы пленных.

– Поздно, поздно ты одумался, станичник, - уже мягче сказал атаман. Пораньше надо было об этом подумать...

– Ваше благородие... господин атаман, - елозил по полу Дронов. Истинный господь, заслужу себе прощение... Ведь силком меня втянули в это дело...

– Кто тебя втянул?
– строго спросил атаман.

– Да кто ж, - затравленно оглянулся Дронов на Прохора.
– Вот он.

– Да брешет же он, паскуда!
– снова кто-то выкрикнул с возмущением из группы пленных.

– Молчать!
– взбешенно крикнул атаман, свирепо глядя на пленных.

Прохор с недоумением взглянул на Дронова и, презрительно усмехнувшись, снова опустил голову.