Юго-запад
Шрифт:
— У-у! Благодетель!
— Тише, товарищ гвардии старшина... Откуда ж я знал? — голос Карпенко звучал виновато. — Связать его надо.
Они оба крадучись подошли к спящему «глухонемому» и сразу навалились на него. Повар на руки и на грудь, Никандров — на ноги.
— Ах ты сволочь! — связывая дико заоравшему «гражданинчику» руки, хрипло ругался Карпенко. — Купить нас хотел! На солдатской доброте думал отыграться, паразит! Ни хрена! Не вышло!.. Ни хрена!
На человеке, которого они связывали, под пальто и разодранной фуфайкой был падет заселенный серо-зеленый немецкий офицерский мундир.
Свою
Он понял это, как только услышал стремительно развернувшуюся вширь перестрелку на северо-западе Буды, именно там, где должны были прорываться к своим остатки изголодавшихся и оборванных немецких частей. А когда не только там, но и здесь, на Замковой горе, вокруг королевского дворца, начали рваться снаряды русской артиллерии, стало ясно, что все кончено.
Вильденбрух просидел до рассвета в тяжелом каменном оцепенении. Над головой гудело, в соседнем отсеке подземелья кто-то из штабных офицеров пустил себе в лоб пулю. Ульрих фон Дамерау с холодной официальностью доложил, что у выхода из подвала обнаружен труп бригаденфюрера Румора, командира 8-й кавалерийской дивизии СС. Но командующего это уже не удивляло и не тревожило. Он пытался и не смог до конца понять, что произошло: трагическая ошибка Гитлера или историческая закономерность? Сорок пять дней кровопролитных боев, десятки тысяч убитых немецких солдат и офицеров, город, превращенный в развалины... Во имя чего?
Наступило утро тринадцатого февраля.
В начале десятого Пфеффер-Вильденбрух поднялся и приказал идти, сам точно не зная куда. Адъютант, изучивший все извилины подземного лабиринта, повел командующего и его штаб по узкому сводчатому туннелю туда же, куда вчера вечером в последней надежде прорваться уходили разрозненные отряды немецких войск — на северо-запад.
Скользкие мокрые камни под ногами, холодный бетон стен, истощенные лучи карманных фонариков, гул наверху и угрюмое молчание спутников — таким был этот полуторачасовой путь. Наконец далеко впереди ослепительно-синим пятном вспыхнула круглая горловина выхода. Кто-то не выдержал, рванулся к ней, громыхая сапогами по дну туннеля. За ним метнулись еще трое или четверо. Послышались выстрелы парабеллумов, длинная пулемётная очередь, сдавленный крик...
Ульрих фон Дамерау схватил генерала за рукав шинели:
— Там русские... Надо идти назад.
Они выбрались из-под земли неподалеку от военного училища. Людовика и спрятались в нижнем этаже здания.
Кругом стреляли, где-то что-то горело, и по всей улице валялись чуть присыпанные сырым серым снегом трупы немецких солдат.
— Выясните обстановку, — поеживаясь, приказал Пфеффер-Вильденбрух адъютанту,
Первое, что, выбравшись из развалин, увидел майор Ульрих фон Дамерау, был русский офицер с маленьким белым флагом, сопровождаемый двумя автоматчиками. Заметив немецкого майора, парламентер остановился и на безупречном немецком языке сказал:
— Господин майор! Советскому командованию известно, что в этом районе в данный момент находится штаб командующего обороной Будапешта...
Ульрих фон Дамерау удивился такой осведомленности, но ничем не выказал своего удивления, только медленно
— Советское командование, — продолжал парламентер, — поручило мне довести до сведения немецкого командования, что его войска, пытавшиеся ночью прорваться в северо-западном направлении, частью уничтожены, частью взяты в плен. Вам предлагается немедленно и безоговорочно сложить оружие. Дальнейшее сопротивление бессмысленно.
Дамерау надменно козырнул:
— Я доложу господину обергруппенфюреру.
Он круто повернулся и, не торопясь, во весь рост пошел к зданию училища.
— У нас нет другого выхода, господа, — выслушав адъютанта, сказал офицерам своего штаба Пфеффер-Вильденбрух. — Ульрих, передайте... Передайте, что я принимаю это.... предложение.
В тот же день, часа в три, роту Виктора Мазникова отвели в тыл. «Тридцатьчетверки» шли по солнечным будапештским улицам с открытыми люками, и Виктор, изредка оборачиваясь, видел в башне идущей следом машины беспокойную фигуру Снегиря. Лейтенант крутил головой во все стороны, и по-детски счастливая улыбка не сходила с его лица. Казалось, он радовался сейчас всему: и до странности непривычной тишине, и ослепительному солнцу, уже возвещавшему скорую весну, и людям, которые наконец-то вылезли из бункеров и подземелий Буды и теперь — кто с нескрываемым восторгом, а кто с затаенной, тревожной настороженностью — провожали сейчас глазами грохочущую мощную колонну советских танков. Золотой чуб Снегиря выбился из-под пропотевшего танкового шлема и пылал в солнечных лучах, как язычок неумирающего оранжевого пламени...
Большая площадь на северо-западной окраине города, где по приказу предстояло сосредоточиться всей «девятке», была забита людьми и машинами — танкоремонтными летучками, тягачами, бронетранспортерами, трофейными автомобилями всех марок и мастей. Виктор вывел роту в боковую улочку и, приказав Снегирю посмотреть за порядком, пошел искать штаб полка.
«Может быть, заодно сумею узнать, где медсанбат, — думал он, разглядывая многочисленные указки, надписи и опознавательные знаки. — А там попробую вырваться... »
Через полчаса, доложив командиру полка, что рота прибыла к месту сосредоточения, Виктор возвращался назад. Из-за угла, оттуда, где стояли танки роты, слышались звуки аккордеона. Мазников сразу узнал знакомую мелодию снегиревской песни — и она отозвалась в его душе тупой щемящей болью.
Окруженный танкистами, пехотинцами, шоферами, Снегирь сидел на башне своей «тридцатьчетверки», чуть склонив голову на поблескивающий перламутром корпус аккордеона, и пел. Издалека слова трудно было разобрать, но они сами мгновенно ожили в памяти:
Я знаю, что ты меня ждешь,
И письмам по-прежнему веришь,
И чувства свои сбережешь,
И встреч никому не доверишь.
Война отгремит и пройдет,
Останется смерть без работы.
Кто честно сражался — придет,
Овеянный нежной заботой.
С мешком вещевым на плечах,
В шинели, осколком пробитой,
Придет он и станет в дверях,
Желанный и не позабытый...
Словно вспышка света озарила все недавнее прошлое: его первую встречу со Снегирем в засыпанной снегом мадьярской деревушке на левом берегу Дуная, переправу, бой под Биа, ночную схватку возле Петтэнда, в которой чуть не сгорел Гоциридзе. Вспомнились Петя Гальченко и Кожегулов, Овчаров и Костя Казачков, Ниночка Никитина среди голых, шатающихся на ветру деревьев... И отец.