Юго-запад
Шрифт:
— Ласточкин!
Из строя вышел пламенно-рыжий, весь в крапинках золотых веснушек солдат с озорными кошачьими глазами.
— Это ты... Ласточкин? — изумился Авдошин.
— Я, товарищ гвардии сержант, Ласточкин, — солдат опустил глаза и закончил несколько смущенно: — Ласточкин, Рафаэль Спиридонович...
Авдошин кашлянул:
— Гм... Рафаэль? Ну пусть будет Рафаэль!
Бельский заглянул в документы солдата. 1926 года рождения, туляк, образование среднее, призван прошлой осенью, четыре месяца служил в запасном полку, прибыл с маршевой ротой. Специальность — автоматчик и
— А кто ж это тебя так окрестил? — весело, чтобы не очень смущать солдата, спросил командир батальона.
Ласточкин, уже взявший себя в руки, ответил очень деликатно:
— Насколько я понимаю, товарищ гвардии капитан, свое имя я получил от родителей. И вот теперь вынужден расплачиваться за их любовь к искусству. Мой папа — художник, то есть до армии был художник, В клубе оружейного завода... Сейчас на фронте, полевая почта...
Видно, этот Ласточкин был парень разговорчивый, и Бельский решил, что его лучше остановить вовремя.
— Ясно, ясно... Авдошин! — повернулся он к командиру взвода. — Расскажите как-нибудь товарищу... Рафаэлю про нашего Ласточкина.
— Есть, товарищ гвардии капитан!
Среди других из нового пополнения Бельского заинтересовали еще трое: младший сержант Быков, у которого к вещевому мешку был привязан футляр со скрипкой, да земляки-однофамильцы из-под Иркутска — Кочуевы. Кочуев-большой, застенчивый и смирный детина почти двухметрового роста, все время держался рядом с Кочуевым-маленьким, вертлявым быстроглазым солдатом, на вид уже пожилым, лет за сорок. Большой был вызван первым и, отвечая на немудреные вопросы командира роты, поминутно искоса поглядывал на Кочуева-маленького, словно ища у него поддержки и одобрения,
— Вы что, родственники, что ль? — спросил Махоркин.
— Никак нет! — выйдя из строя, отчеканил Кочуев-маленький. — Из одной деревни мы, значит. У нас, товарищ.... виноват, товарищ гвардии лейтенант, вся деревня одни Кочуевы. Видать, кочевали когда-то, вот и произошли... На правой слободе, значит, маленькие, низенькие, зато бойкие вроде меня, а по левой, это, значит, вот, как этот... как Серега, значит. То есть Кочуев-второй.
— Почему «второй»?
— По справедливости, товарищ гвардии лейтенант! По алфавиту, значит. Я-то Афанасий Кочуев, на «А», а Серега — на «С». И в госпитале так было, и в запасном..,
«Ну, брат, это не взвод, а театр художественной самодеятельности! — ухмылялся про себя Авдошин. — Со скуки не помрешь! » Он был доволен. Он не любил серых, унылых людей. С ними было скучно жить и скучно воевать. А тут — полный комплект: трепач, но добрый товарищ и хороший вояка Ленька Бухалов, природный комик Варфоломеев (Авдошин почувствовал это сразу), занятная личность Рафаэль, пара Кочуевых, Быков со своей скрипкой, никогда не унывающий, веселый Отар Гелашвили...
К обеду взвод был полностью укомплектован. Старички и новички успели за котелками перезнакомиться и, пообедав, вдоволь наугощаться махоркой. Авдошин дал взводу полную свободу, а сам пошел поболтать со Степой Никандровым.
В расположение роты он вернулся, когда уже стемнело. Его взвод, в котором и после пополнения фактически не было и трех полных отделений, занимал половину хилого, с маленькими окошками
Авдошин сиял шинель и ушанку, бросил их па пустую, видимо оставленную для него кровать, присел к столу:
— Письмишко кропаешь?
Веснушчатые щеки Рафаэля порозовели.
— Да вот, товарищ гвардии сержант, так себе...
— Сие есть тайна великая и страшная! — сказал вдруг Варфоломеев, воздев руку с бритвой.
Бухалов хохотнул:
— Стишочки, как я понимаю, пописывает, талант-самородок!
— А чего ты ржешь? — оглянулся Авдошин. — Пусть пишет. Ты вот, может, и рад бы написать, да котелок не соответствует. — Он похлопал Рафаэля по плечу. — Трудись, трудись, гвардия! И Бухалова обязательно опиши, какой он трепло.,.
Нежные и грустные звуки скрипки раздались вдруг в темном, самом дальнем от двери углу. «Быков», — догадался Авдошин.
— Настраиваешь? — спросил кто-то.
— Надо после марша, — ответил Быков,
— Ты сыграл бы чего-нибудь.
— Минуточку!..
Опять, сначала басовито, потом печально-певуче запела струна.
— Давай, Юрочка, сыграй, — разглядывая в осколок зеркала порезанную скулу, сказал Варфоломеев. — А то я сейчас вместо скрипки завою. Ф-фу!.. Ну и бритва у тебя, Бухалов! Пока побреешься, кровью изойдешь!
— Уметь надо! — огрызнулся тот. — Нечего на бритву кивать, если руки кривые. Бритва высший класс, экстра! Еще мой дед в первую мировую войну брился...
Быков начал играть неожиданно и так, словно играл для себя, только для себя. Никому не знакомая мелодия была торжественной и грустной. Неторопливо лилась она из-под смычка, и ею, казалось, был напоен весь воздух избы — тяжелый, прокуренный едкой махрой. Голоса притихли. Положив руки на раскрытую тетрадку, молча и мечтательно глядел на огонь лампы своими желтыми кошачьими глазами Рафаэль. Варфоломеев перестал бриться. Смолк что-то бурчавший себе под нос Бухалов. Гуще и синей стали слоистые, неподвижно застывшие под темным потолком клочья махорочного дыма.
— Н-да! — восхищенно сказал Авдошин, когда Быков перестал играть. — Ну, гвардия, молодец! Честно! Ты самоучка или как?
— Со второго курса консерватории.
— Значит, у Чайковского учился?
— Да. В Московской, имени Чайковского.
— И чего ж, в военкомате тебе не могли бронь дать?
— Я сам в армию ушел. — Быков бережно положил скрипку в футляр. — Сначала в ополчение. В сорок первом. А потом — как все.
— И, значит, каждый день тренируешься.
— Если есть возможность. Для рук необходимо.