Юность, 1974-8
Шрифт:
А люди? Федор Абрамов отрицает тот факт, что Веркола явилась поставщиком прототипов для его произведений, однако ж сами веркольцы оживленно обсуждают вопрос «кто где выведен». Разумеется, суждения эти чаще всего наивны, но, познакомившись с теми, кого представляют то за Михаила Пряслина, то за Лизу Пряслину, то за Пелагею, Трудно отделаться от чувства сродства живого характера литературному, хотя смешно было бы говорить о каком-либо буквальном воспроизведении. Не буквализм, не однозначный натурализм бытописания, но тонкое и полное знание жизни этих многочисленных Абрамовых, этих Антипиных, Мининых, Постниковых, Клоповых, Чаусовых, Бурачкиных, постижение самой основы их существования — вот что резкой чертой бросается в глаза при сличении страницы реальной действительности со страницей романов Федора Абрамова.
Есть внешние формы бытия северорусской деревни, некий пробивающийся наружу ритм — и в этом длинно протянувшемся порядке изб, и в рычании
Вот особенность художественного мышления писателя: осуществить свое понимание современной действительности он может, лишь приближаясь к ней издалека, с последовательностью историка. Корни явления, динамическое его развитие — и сегодняшний его образ, ветвящийся из прошлого, наделенный богатым идейно-пространственным смыслом. Что из чего проистекает? Во что включается? Чем становится? Это вопросы необходимой координации, вне которой не существует эпико-аналитического творчества Федора Абрамова. Авторская мысль входит в живую основу жизни, воссоединяясь с нею. Клетка вырастает из клетки, создавая романное целое, его связи и ритмы. Внешнее проливается вглубь, становится сущностью; характер вносит свое соотношение в характер, меняясь и меняя, утверждаясь и уходя.
Резко, сильно, будто резцом, выбит в «Путях-перепутьях» характер Подрезова, секретаря райкома партии. Это человек властный, полный энергии, честолюбия, но вместе и рачительный. Однако ж идет время, развертывает до конца свиток с записью того, что суждено исполнить личности, и в напряжении деятельности Подрезова простукивает прошлое, отбывающее. Казалось, он превосходно делал то, что делал до сих пор, но так казалось до конфликта с молодым директором леспромхоза Зарудным, владеющим совсем другим кругом идей.
Сдвигается в прошлое Подрезов, и на место его выходит человек иного культурного мироощущения. Критика, правда, отмечала известную схематичность образа Зарудного, и не без оснований. Скорее все же не о схематичности стоило бы толковать, не о том, что Зарудный приближен в роман из некоегс не слишком далекого будущего. Вступая в спор с консерваторами, он говорит о том, что «в лесной промышленности наступила новая эпоха — по сути дела, эпоха технической революции…» Не рановато ли говорит он эти слова для 1952 года? Да, пожалуй, рановато. Но это, между прочим, и довольно примечательное обстоятельство. Мысль автора устремлена вперед, к тому времени, когда Зарудные окажутся совсем не экзотической редкостью, но частыми гостями и в жизни и в литературе. Мысль автора создает процесс, в который та, далекая действительность втягивается, будто становясь прототипом того, чем она вскоре станет. В ней, в той действительности, усилена одна из ее возможностей, программируемая изнутри и в определенном направлении. Стоит себе на берегу Пинеги деревня Веркола, а рядом с ней десятки других северных деревень стоят. Отблеск их нынешней жизни уже упал на роман Федора Абрамова, особенно на последнюю его часть. Объясняющие мотивы и причины натянуты из прошлого в наш день. В художественном бытии «Путей-перепутий» нетрудно отличить те пласты, которые движутся и перемещаются словно бы рядом, на расстоянии протянутой руки: есть такие, которые воспринимаются как бы в ретроспекции по отношению к первым: они соизмерены (или на крайний случай ищут меру друг друга), соединяются в единство. Вот отчего роман «Пути-перепутья» воспринимается не только как произведение исторически отдаленное и вызывает много основательных споров в критике.
Нравственная проблематика «Путей-перепутий» многомерна, существует в связях и пластически подвижных соотношениях. Потому нельзя вылущить из текста какой-либо одной «проблемы», не травмируя всего целого.
Все же заслуживают особого внимания поиски писателя, связанные с любимой его семьей Пряслиных, с Михаилом Пряслиным. Парнишкой, еще подростком Михаил взвалил на свои плечи огромный, едва ли посильный жизненный груз. Трудно современному юноше даже и вообразить себе ту северную деревню военных лет, где одни бабы да подростки-недомерки
Один легкого пути искал, другой справедливого. Один чем-то похож на абрамовского Егоршу Ставрова, другой — на Михаила Пряслина. Один убегал, другой тянул. Один — перекати-поле, другой — укоренившийся в этой жизни человек. И дело Михаила Пряслина — дело героического самоотвержения… А теперь, когда он уже взрослый, когда плечи развернулись и мускулы окрепли, когда он подлинный глава семейства? Каков теперь его путь — в послевоенной жизни? О чем он думает, о чем мечтает, к чему стремится?
Федор Абрамов и теперь по-прежнему горячо любит своего героя. За то любит, что не оставил тот своего трудового поста. Не увильнул, в кусты не кинулся (а ведь мог в Архангельск ушлепать). Но и хочет теперь видеть в своем Михаиле писатель человека с гражданским сознанием. А потому строит в «Путях-перепутьях» ситуацию, которую можно назвать отчасти экспериментальной, проверочной.
Проста и реальна ситуация. Председатель колхоза Лукашин выдает по 15 килограммов ржи на плотника, иначе мужики не коровник будут строить (зима на носу, как без коровника?), а уйдут иа реку зарабатывать, на выгрузку. Ничего особенного в этом нет? Маневрирование средствами? Так мы с вами рассудили бы теперь. Однако ж в те далекие времена подобный поступок карался очень сурово, ибо Лукашин распорядился рожью во время хлебозаготовок. И вот Иван Лукашин, человек добрый и мягкий, радеющий о людях, о будущем артели, — вроде бы преступник.
По-разному смотрят сейчас на него люди. Одни разом отсекают его от себя: с государством не рассчитался, а хлеб разбазаривает? Хотя читателю ясно: Лукашин и хлебозаготовки выполнит и коровник построит. Другие понимают, что вынужден он изо всех сил латать тришкин кафтан слабого хозяйства. Третьи же оценивают Лукашина таким, каков он есть, — честным, верующим в доброе будущее. Чувство их справедливо, мужественно и умно. Третьи — это Михаил. Пряслин.
Итак, из обыкновенного деревенского парнишки вырос человек душевного благородства, правдивый, умеющий думать о другом по справедливости. Не рано ли все это называть «гражданским сознанием»? О, не рано, очень не рано!.. Где и когда, как не в близком общении с близким человеком, опробуется человек? Где, как не тут, в этом «маленьком», начинается «большое», то, из чего состоит вся наша жизнь?…Ты не оказал доверия другу, схитрил из корысти или страха. Что особенного? Ты исправишься?.. Физики говорят, что если чихнуть легонько в одной половине Вселенной, то уж непременно отрезонирует в другой. Может, и шутят физики, а ведь соткана материя из точек, парабол и сфер, и едина эта материя. Океан начинается с капли, соленой, как человеческая слеза… Ты солгал — и уменьшил долю тепла в этом мире…
Вот что глубоко волнует писателя Федора Абрамова — сколь способен его герой добавить тепла окружающей его жизни. Может ли двинуть ее хоть чуть-чуть вперед?.. Михаил Пряслин — не искусственно изобретенный персонаж, не гомункулус, взращенный в колбе алхимика, но живое существо, включенное в бытие историческое, социально-конкретное. И тем заметнее, что в этом характере органически выращено этим бытием, что вызрело внутри как сущее, а что намечено как желаемое. Есть и это «желаемое», поскольку автор — лицо не пассивное, но деятельное. Тот поступок Михаила мог быть или не быть, однако ж возможность его усилена писательской тягой к идеальному. И дурно ли, что гражданское сознание писателя подхватило эту возможность? Это не мускульно-волевое усилие, вырывающееся из эпико-исторической системы повествования, но тонкое ощущение нравственного тока, идущего из глубин народной жизни. При этом материальное бытие не игнорируется, причинные нити, связывающие личность с действительностью, не обрезаются; просто акцент выставляется на другом. Впрочем, возможен и другой подход, другой метод писательского познания современности; такой, который через нравственный вопрос человека ищет ответ. Ищет, обращая свои бесконечные вопросы к жизни, к людям, к себе самому.