Юность, 1974-8

Коллектив авторов

Немало в Югославии и таких «чистых лириков», которые игру в слова-кубики и выгодный аполитизм хотели бы выдать за новое слово в искусстве. Эта тенденция, кстати, повсеместно в Европе уступает позиции проверенной, надежной «заверованности», гражданскому пониманию долга художника. Белградцу Шуйце сейчас уже 37 лет, а Томажу Шаламуну из Любляны — 33. Разница как будто невелика, но именно «посредине» этого поколения и проходит где-то водораздел смены ориентиров. Шаламун начал как экспериментатор крайнего толка, эпатажист, а приходит к хорошим стихам.

Издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет сборник «Молодые поэты Югославии» (составитель Ал. Романенко, предисловие М. Луконина).

Некоторых из поэтов я знаю лично — это талантливые, интересные поэты. Тот же Шаламун, Кунтнер, Петров-Ного… Свободное дыхание, непринужденная интонация у Владимира Милошевича, языческая размашистость черногорской романтической традиции у Еврема Брковича музыкальная слаженность и классическая четкость стиха у Милована Данойлича (кстати, прекрасного переводчика русской молодой поэзии), подкупающая простота скупого рисунка у Андрея Брвара… Другие авторы в подлинниках знакомы мне меньше, но и в их стихах бьется то же живое,

молодое чувство новизны, какого-то ожидания, готовности к восторгу, что, оказывается, вовсе не уходит из искусства, что, оказывается, как ни старайся казаться старше, умудренней, трезвее, рационалистичнее (НТР!), а даст знать о себе, если у тебя молодое сердце и чувство причастности к общему делу твоего народа…

Владимир Огнев

Писалось для газеты

Репортажи, очерки, литературные портреты. Корреспонденции, жанровую принадлежность которых трудно определить однозначно. Да еще интервью… Род газетного материала, где Н. Map достиг особой удачи. Под его пером это не просто диалоги с интересным собеседником, у которого может быть получена ценная информация для газеты.

Журналист обладает завидной способностью добыть факт и преподнести его так, чтобы раскрылась суть события. И еще. Автору везет на встречи с незаурядными людьми. Впрочем, это не совсем точно. Мастер своего дела, Н. Map умеет организовать эти встречи, обнаруживая при этом хорошее владение темой.

Материалы, составляющие книгу Н. Мара «Люди, которых я слышал» («Советская Россия», 1973), в разное время печатались на страницах «Литературной газеты». Это не значит, что все написанное газетчиком за последние годы перекочевало в сборник. Отобрано лучшее, что выдержало испытание читательским интересом.

О чем она, эта книга? О писателях и военачальниках. Художниках и космонавтах. Музыкантах и разведчиках. Наших соотечественниках и иностранцах.

Вот названия некоторых разделов книги — они определяют предмет исследования: «Когда писатель говорит», «Солдатское дело», «Обращение к музам».

Назым Хикмет и Константин Федин. Маршал Рокоссовский и адмирал флота Исаков. Тур Хейердал и Пол Скофилд. Знаменитая Анна Маньяни и «космонавт-ноль» Сергей Николаевич Новиков, лоскуты кожи которого побывали в космосе еще до полета Юрия Гагарина…

Объем каждого из этих очерков-портретов или, если хотите, портретов- интервью невелик — вспомним, что они писались для газеты. Тем не менее информационный потенциал их высок.

Недолгий век газетной полосы — увы — очень скоро изымает написанное из широкого читательского оборота. Собранные под одной обложкой, эти публикации дают возможность проникнуть и в творческую лабораторию одного из мастеров газетного цеха, познакомиться с «технологией» многотрудного жанра интервью.

И. Дрейцер

Дмитрий Сухарев

Каждому положен свой Державин — Тот, что нас обнимет, в гроб сходя. А уж как творим, на что дерзаем — Это будет видно погодя. Каждому положен свой орел — Тот, что осенит крылом могучим, Дабы ты могущество обрел И парить над бездной был обучен. Мой орел был рыж и синеглаз, Дело было зимнею порою, Подошел старик Державин к строю, Улыбнулся каждому из нас. Каждому из нас, кто пел в строю, Он улыбку подарил свою, Каждого пощекотал усами — Остальное добывайте сами. Добываю. А земля взяла Моего веселого орла, И давным-давно «Литературка» Обронила должную слезу. Лично я-то — ни в одном глазу. А никак не забываю турка. Каждому положен свой Хикмет — Рыжая, рискованная птица! А уж не положен — значит, нет, Нечего тогда и шебутиться. Нам-то хорошо — у нас кредит: Всю агитбригаду в миг удачи Целовал Казым на зимней даче! Это нам отнюдь не повредит.

Шутливая песенка

про пса, его хозяина

доброго дворника дядю Костю

и злую дворничиху Клаву

О сладкий миг, когда старик Накрутит шарф по самый нос И скажет псу: «А ну-ка, пес. Пойдем во дворик!» А во дворе идет снежок, И скажет псу: «Привет, дружок!» — Незлобный дворник, дядя Костя, алкоголик. У дяди Кости левых нет доходов. Зато есть бак для пищевых отходов, Зато у дяди Кости в этом баке Всегда найдутся кости для собаки. Я рассказать вам не могу, Как много меток на снегу, Их понимать умеет каждая собака. Над этой лапу задирал Боксер по кличке Адмирал, А здесь вот пинчер — мелкий хлыщ и задавака. Мы дружим со слюнявым Адмиралом, Он был и остается

добрым малым, А пинчера гоняли и гоняем За то, что он, каналья, невменяем. Увы, бывают времена. Когда, криклива и дурна, Во двор выходит злая дворничиха Клава. Она не любит старика. Она кричит издалека. Что у нее на старика, мол, есть управа. Нам дела нет до бабы бестолковой, И нас поддержит Вася-участковый, Он справедлив, хотя не одобряет. Когда собака клумбу удобряет. Как хорошо, о боже мой, Со стариком идти домой, Покинув двор, где Клавин взор, и крик, и злоба. Старик поближе к огоньку, А пес поближе к старику, И оба-два сидим и радуемся оба. Старик себе заварит черный кофий, Чтоб справиться с проблемой мировою, А пес себе без всяких философий Завалится на лапы головою.

Ночные чтения

Стенограмма трибунала, Лихолетию — предел. В стенограмме грому мало, Дым зато глаза проел. Вдоволь дыма, вдоволь чадаг Что там чудится сквозь чад! Это дети, это чада Стонут и кровоточат. Отчего сегодня вдруг Все в глазах одна картина — В сером кителе детина Рвет дите из женских рук! Фотография на вклейке — ' За оградою, как в клетке, Люди-нелюди сидят, Все гляделками глядят. Геринг с кожею отвислой, Кальтенбруннер с рожей кислой, Риббентроп, как жердь, прямой — Что с них спросишь, боже мой! Что им дети! Что им мать Обезумевшая! Что им Наши села с бабьим воем! Им бы губы поджимать. Темен, темен их закон, Темен, как очки на Гессе. Ну, загнали их в загон,— Что им грады! Что им веси! Это сколько ж надо спеси. Чтоб детей швырять в огонь! Том закрою, тихо встану. Напою водицей Анну, Одеяльце подоткну. Вспоминать войну не стану. Подышать пойду к окну. Анна в память бабки Анны Анною наречена. На земле от бабки Анны Только карточка одна. Бабка в час великой муки — Хлебца в сумку, деток в руки, А себя не сберегла: Умирала за Уралом, Было бабке двадцать с малым. Чернобровая была. Не дождались Анну деды: Оба деда до Победы Дотрубили в битве той; Только жить им трудно было, Знать, война нутро отбила — Под одной лежат плитой. Есть у Анны мать с отцом — Разве мало? Кашу сварим, Отогреем, отоварим, Не ударим в грязь лицом. Ночь пройдет. В начале дня В ясли сдам свою отраду, Анна вскрикнет, как от яду, Анна вцепится в меня. Не реви, скажу, Анюта, Твое горе не беда, Твоя горькая минута Не оставит и следа. Сделай милость, не реви. Сердца бедного не рви.

Возлюби детей и щенков

И мы возлюбили детей и кутят — Своих, и приблудных, и всяких, И стало не страшно, что годы летят, Что тает и тает косяк их. На ясельном фронте у Анны успех, У Кесаря новая миска — О, сколько блаженства от малых утех, От мелкого вяка и визга. Лети, наш ковчег, по неверным волнам, Неважно, что грязно и тесно, А важно, что все это нравится нам, Что все это чисто и честно. Качайся, пока океан незлобив, На радость зверюгам и детям! И петь вознамерились мы, возлюбив Друзей, приходящих за этим. И в песню войдя, возлюбили людей. Когда они люди как люди, И весело стало от этих идей В посудине тесной, в каюте. Ведь важно, когда на ладони птенец, Чтоб не было гари и брани. А то, что блаженству приходит конец, Так это мы знали заране.