Юность, 1974-8

Коллектив авторов

Лирический герой

Мне грим не нужен, не нужны гримасы, Я масками стихов не начиню, И самозваный представитель массы — Лирический герой — мне ни к чему. Гомункулус, убогий плод реторты, Кто он такой, чтобы теснить меня! Дурны ли, хороши, мы жизнью терты — Я сам, мои друзья, моя родня. Не он, а я сумел на свет родиться. Он — тип, а я — совсем наоборот. И я его, проныру-проходимца, Не подпущу к понятию «народ».

Александр Романов

Утро

Домик бакенщика. Утро. По лесам и по стогам всходит солнце. Стая уток к заливным летит лугам. Берег. Лодки остановка. Речка. Камешки на дне. Это утро, как обновка на обычном буднем дне. Небо свежее теплеет. Тишь. Малиновка поет. И никто здесь не болеет. И никто здесь не умрет.

* * *

 Когда

эта песня была! Кого, забызаясь, любила? По речке она проплыла, на берег другой — переплыла. За нею плыви и причаль. На голос иди осторожно. Но песня, как облако, вдаль уходит легко и тревожно. Попробуй отстать на пути — и чувство разлуки охватит. Решишься догнать и дойти — ни силы, ни жизни не хватит. Что в песне той! Призрачность снов судьбы отдаленной и дела! Иль отзвуки ласковых слов души, что давно отболела! Не знаю… Но вновь, далека, та песня звучит и поныне. Лежит между нами река с плывущей луной посредине.

* * *

 Приезд мой яркой встречей озари. Сквозь все несостоявшиеся рейсы, к тебе — сквозь сентябри и январи — спешат отполированные рельсы. Игрушечным покажется состав смотрящему издалека на поезд. Невидимым окажется, отстав, смотрящий, что смотрел, не беспокоясь. Написано: «Счастливого пути!» вдоль насыпи кирпичными словами. Как много слов осталось позади. Как много их, таких вот, перед нами!

Олег Чухонцев

Девочка на велосипеде

 Что есть и что останется — не знаю. Как тень мелькает за ее спиной Стремительной, как вспыхивает солнце Ка втулке колеса! Она легка, Как бабочка, и на лету трепещет Крахмальный фартук белый — догони! — И колея в черемушник ныряет, И воздух, воздух хлещет и пьянит, А я припал к рулю, верчу педали, Я догоню ее! Но нет, едва ли… Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет! Записка в книге, зуд велосипедный — И целый день томишься и во сне Куда-то сломя голову несешься. Она на раме, ты в седле — и прядь Отбившаяся горячит и дразнит, А повернется — губы и глаза, Глаза и губы — и колючий шелест, Желанья полный — рама и седло — И пустота!.. О разрешенье плоти — Так выбивает пробку к потолку И раздраженно пузырится пена! А мы, душа, другие знали сны. Но так давно все было, что едва ли И было с нами… Юность пронеслась, И пролетели врозь велосипеды. Лишь имена Simson и Diamant Еще тоской черемуховой веют. Послевоенной, злой… И хорошо! Все хорошо, что прожито как спето На выдохе одном! Но чтоб теперь, Теперь столкнуться на перроне: ты ли! — И как очнуться: круглое лицо. Прямая, полногрудая фигура, Затянутая узким ремешком. Как дачный саквояж, и зонт японский — Чужое все! — и только твердый взгляд Как вызов, да еще сухие губы Надменные… Зачем, зачем всю жизнь Я догонял тебя! Теперь я знаю, Что первая любовь обречена, Но медлю почему-то… Так однажды Стоял я у киоска Sех-рогпо,  О принце датском смутно вспоминая, О поцелуе школьном, о письме: «Я больше не люблю тебя», — а рядом Вечерний Копенгаген жил, и негр Глядел в киноглазок, и кто-то шею Тянул, чтоб оттеснить его, взглянуть, Увидеть нечто… Есть у нас секреты, А тайны нет… Как вздрагивает зонт… Нелепо говорить, молчать нелепо. И хорошо, что поезд подошел. — Звони! — и двери стукнулись резиной… Не может быть, чтоб я тебя любил. Я все забыл. Я ничего не помню. Но отчего же так не по себе. Как будто в чем виновен!.. Нет, довольно. Довольно с нас и собственных забот! И мне они дороже тех кошмарных Счастливых снов, какие только раз Сбываются, когда мы не готовы Для счастья… А она еще летит. Как бабочка, еще летит, мелькая, Непойманная, легкая такая… _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ А иногда мне хочется шепнуть Как на духу, почти неслышно: время — Убийца, а не лекарь…

* * *

«On the fairest time of June…»

Keats(«В прекрасную пору июня…»

Китc.).

Еще помидорной рассаде Большие нужны костыли, И щели в искрящей ограде Вьюном еще не заросли; Еще предзакатные краски Легки как однажды в году, И пух одуванчиков майских Не тонет в июньском пруду; Но так сумасшедше прекрасна Недолгая эта пора, И небо пустое так ясно С вечерней зари до утра, Что, кажется, мельком, случайно Чего ни коснется рука — И нет, и останется тайна На пальцах, как тальк с мотылька… О, лучше не трогай, не трогай! Что правды! Иди как идешь Своей легкодумной дорогой И тайны чужой не тревожь. Довольно с тебя и окраины, И неба, и вспышек гвоздик. Ты, может быть, сам не без тайны, Которой еще не постиг.

Иронические стансы

Как в сундуке двойное дно, Так в слове скрыта подоплека, Когда подумаешь одно, А выйдет новая морока. Не потому, что дождь из туч Садит, как из водопровода, А потому, что,

невезуч, Вздохнешь: «Хорошая погода». Глядь — попадешь впросак опять, Дурнушке скажешь: «Ты прекрасна»,— А уж потом не расхлебать Семейной каши — и напрасно. Я потрясен — какой разброд, Я с толку сбид — какие толки: А вдруг весь мир наоборот Идет от некой оговорки! Как знать! Не так ли сквозь туман Все видишь двойственно и зыбко: А ну как жизнь — самообман. Неустранимая ошибка!

Бывшим маршрутом

Я оторвался от своих корней, А родина моя все зеленей Сухой листвой шумит над головой!.. Не странно ли, на улице Лесной Уже ни леса нет, ни лесопилок — Булыжник да асфальт. Летит трамвай, На крышу тень кирпичная упала, И пыль, крутясь, вдогонку понеслась, И ветер, ветер… И жалеть не надо! Я так устал от самого себя, Что только бы глядеть, глядеть, да слушать На поворотах скрежет осевой, Да отмечать проездом: Квас. Газеты. Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк. Ваганьковское кладбище. Обратно. И ничего другого… Говорят, Что парность — знак надежды. В этой жизни Я главное, быть может, проглядел, А шум остался, неусыпный, долгий, Тенистый шум, лесная благодать… Как хочется под липой постоять. Под чистой липой — и увидеть мать! Она меня уже не узнает: Глядит в окно и все чего-то ждет Да слушает, уставив наугад Свой напряженно-безучастный взгляд. Еще жива, еще не умерла, Но душу в бедном теле изжила — Всю — за меня… И страшно сознавать, Что мне любви ее не оправдать. И этот взгляд… За что! И почему! Мне хорошо на людях одному. Скрипи, трамвай, греми в кольце железном! Скрипи-греми! Не каждому дано Из колеи осточертевшей выпасть И время на ходу остановить! Развоплощенность — это путь свободы. Как хочется в ладони зачерпнуть Минуту-две, в пустую горсть вглядеться, Держать, держать, ни капли не пролить. И как повеет чем-то… Лето, лето, Весна цветов, пионы и бензин. Искрят газоны, тянет травостоем И запах детства слышен за квартал… …А ночью, чтоб отец не увидал, Забраться на душистый сеновал В конюшне милицейской и впотьмах — Змея! Змея! — испытывая страх, Лежать на сене — а покос лесной — И каждый шорох чувствовать спиной. И долго в небо черное глядеть… Раскинуть руки — и лететь, лететь Над красней водокачкой голубой, Над каланчой и заводской трубой, Над колокольней и рукой задеть За колокол — и раскачнется медь. И вдруг очнуться: что это!.. И гуд, И лошади копытами гребут… И вспыхнет неба вольтовый квадрат — Удар! — и оглушительный раскат Все сотрясет, и шелест налетит, Порыв, еще — и ливень загудит… О доблесть слабых! Страх, восторг и страх. И топот, топот, топот в денниках. А я мальчишка, мне двенадцать лет, Как выкидыш я выброшен на свет. Мне интересно жить еще, я мал, Я сам себя еще не осознал. Не знаю, что за грохоты гремят, Какие кони в темноте храпят — Из-под земли — все глуше — все грозней… Я оторвался от своих корней, И эта память мне уже чужая, И я уже другой… Но что же, что — Издалека томит, не отпускает, А кружит, кружит! Что за дикий бег! Куда летит трамвай, и жизнь, и время! Что слышит мать из тишины своей, Той тишины последней! Кто ответит! Я мир искал, я потерял себя, И на годах, как на конюшне старой, Замок навешен… Как копыта бьют! Стучат, стучат! Пусть выпрямят дорогу, Пускай зальют асфальтом колею, А я свое дослушаю — Тишинский! — Додумаю, а нет — так домолчу. А впрочем, хватит! Что там, Белорусский! Пора сходить. И снова этот шум: Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется… — Эй, гражданин, не мешкайте в дверях! — Проходит все, и только остается Неслышный шелест, только шум в ушах…

* * *

…И поглотила одна могила Вас друг за другом — и холм сровняла. И то, что жизнью недавно было. Теперь землею и снегом стало. Поверить страшно, как это просто: В дыму морозном, в ограде тесной Рядком два-оба — среди погоста — Сугроб надгробный да крест железный. И все. И солнце в морозном дыме. И от рожденья до смерти — прочерк. А я вас вижу еще живыми, Затянут намертво узелочек… Спите спокойно. Теперь одни вы. И голос дальний, уйду-уеду: — Не забывайте нас, пока мы живы, Не будет снегу — не будет следу. И стук какой-то. Окину взглядом И догадаюсь: наверное, с ланки. Каток кладбищенский где-то рядом, Колотят клюшки по мерзлой банке. А снегу, снегу — само сиянье! Гляжу — а вас и следы простыли. Лишь снег остался да в поминанье Два красных яблока на могиле…

Валерий Поволяев

Четыре праздничных дня

Беда стряслась в конце смены.

Шла последняя плавка. Дистрибуторщик дядя Коля Парахин (его так и звали — дядя Коля Парахин — и рабочие, и мастера, и начальник цеха) сидел на своей винтовой табуреточке в пультовой и, далеко вытянув негнущиеся, похожие на ходули ноги, командовал в микрофон:

«Еще лоток. Еще немного, А теперь плесните чугуна».

Из миксерного примчался тепловоз с чугуном, заливочный кран подхватал ковш под «белы руки», опрокинул в горловину — дядя Коля Парахин даже ладонью прикрылся от колкого сухого жара, ударившего в стеклс пультозой. Вытер рот пальцами, стукнул ногтем по микрофопу, приказывая тепловознику: