Юность олигарха

Михеев Алексей Васильевич

– Да-а, – вздыхал, соглашаясь, Петка, в задумчивости и печали, – порода…

– Да… А обратишь глаза на себя – и сам себе противен.

– Это точно…

И за этими нашими вздохами чувствовалась наша общая зависть. Моя – к ее женской завидной и недоступной для меня натуре. А его – к тому, что у него, в его мире мокрощелок, грудастых и околоточных телок, среди визжащих истеричных жен и скандальных неуправляемых баб, никогда и не было таковой. Отъезда нашего Петруччо не дождался. Уехал домой на поезде.

– Поеду домой, – сказал он мне после нашей совместной поездки с ночевкой в выходные на его «Ниве» за город на речку Яхрому, где мы с Нинкой и Ксенькой ночевали в палатке, а Петька один в машине. И после того как мы с Нинкой ночью после любви с рядом заснувшей уже Ксенькой ходили к воде, а по речонке шел туман, вода парила, и какие-то девушки из компании студентов, неподалеку от нас устроившейся, ходили в купальниках и резиновых сапогах на босу ногу под луной по середине речушки и ловили руками пескарей, опуская их себе в полные воды сапоги за голенища. Туман был густой и белый от полнолунья, звуки в тумане приглушенные, как в вате, и каким манером девушки ловили рыб, я не мог понять, попробовал ловить сам, просил даже научить, но у меня не получилось, и кончилось тем, что я упустил самого большого пескаря, которого они мне дали подержать, удовлетворяя мое любопытсво. На что они не особенно обратили внимания и, погрузив руки в воду, продолжили свою ловлю.

И

главное, после того, как я все это рассказал проснувшемуся Петьке утром. От чего у него капитально испортилось настроение, и он даже упрекнул меня за то, что я его не разбудил. Ведь были девушки и рыбалка.

– Да ведь еще неделька, – сказал я Петьке, осознав свою промашку, – и поедем все вместе.

– Нет, поеду. Бабы нет, онанизмом я заниматься уже не могу. Надо возвращаться.

– Ну, Петька, – ответил я смущенно, еще больше начиная ощущать себя виноватым, – у меня, честное слово, здесь нет никаких знакомых, – как будто он меня продолжал корить. – У меня тут только Нинкины знакомые, ну еще литературные редакторши всякие, но там у меня только официальные отношения. Я никого не знаю.

– Да ладно, я разве тебе что говорю.

– Я даже не знаю, где тут происходят эти ваши съемы, Петька… А по злачным местам я не ходок, ты знаешь, и даже посоветовать ничего не могу…

– Да я тебя ни в чем не виню.

Самостоятельно же искать приключения в Москве Петька не осмелился. Стеснялся все-таки. Да и деньги у него уже были на исходе. Так что он уехал. Мы даже навязали ему Ксеньку, чтобы он сопроводил ее до станции Нинкиных родителей. Отчаянные люди. Но он и это выполнил отлично и через два дня по прибытию поезда передал ее им в руки… Так что поехали в Азию мы с Нинкой только вдвоем. Путешествие оказалось прекрасным. Особенно мне запомнился запах разнотравья в пустыне в сезон, когда она вся цветет. Это были в начале июня, между Актюбинском и Аральским морем, в голодной безлюдной местности, где заросшая пойма высыхающей реки Иргиз, зыбучие пески, ужаснейшая разбитая асфальтированная дорога на протяжении более полутысячи километров, по которой очень мало и редко ездят машины, а если и едут, то со скоростью двадцать километров в час, потому что через каждые сто метров ровного асфальта автомобиль поджидает очередной разбитый участок, и такой, что перед ним приходится тормозить и переключаться на первую передачу. Но зато на закате дня вся буйная растительность, произрастающая на каких-то кочках, в изобилии торчащих из песка, явно превращающихся в совершенную пустыню уже к середине лета, издает на всем своем протяжении, сколько хватает обоняния и глаз, такой сладкий, многоликий, завораживающий, томительный запах, какой я не встречал никогда в жизни до того дня и после. Это было нечто неповторимое и невоспроизводимое, но врезавшееся навсегда в память, в тот отрезок существования, который можно назвать моей жизнью, в мой опыт, и хранящееся во мне как драгоценность, как яркая точка, которую я иногда могу с радостью вспомнить, смутно заскучав по этому томительному запаху вновь, как о чем-то навсегда минувшем и потерянном. Но все же намеком хранящемся в памяти вечно. И половой акт с женщиной в этой открытой степи на капоте машины на фоне волнующего, такого влекущего запаха разнотравья и остатков тихого без единого дуновения ветерка беззвучно догорающего где-то вдали красным цветом заката, когда все уже наполовину погружено в сумерки и темную синь, сладостный в своей диссонансной неуместности, но в глубине души при всей томительной сладости кажущийся все же предательством по отношению к этой нечеловеческой, сверхчувственной, повергающей в трепет и раболепие, божественной красоте вокруг. Я это упоминаю потому, что первый раз брал женщину в свои путешествия, и мог сопоставить два эти ощущения и две красоты… В Н. я продал машину и разделил с Петруччио дивиденды.

– Только десять процентов, – вдруг сказал Петька в сберкассе, где я обналичивал аккредитив после проведенной сделки и когда мы, довольные тем, что вся операция завершена, сели в уголке за столик. – Тебе только десять процентов.

И я первый раз увидел то жесткое выражение глаз, какое я встречал потом, много позже, с началом эпохи коммерционализации, в людях неоднократно, когда в них включался какой-то деловой момент. Я убедился, что даже в друзьях, в близких, в родственниках мог просквозить во взгляде этот странный мутный отблеск, когда человек становился как бы чужой, на какое-то мгновение – заключения ли сделки, дележа прибыли, оговаривания условий и своего процента – к тебе враждебно настроенным и посторонним. Как будто они переступали в это время в себе какую-то черту, проходили сквозь какую-то преграду, попадали за перегородку и существовали несколько мгновений в другом качестве и пространстве, где нет личностных отношений, где нет ваших прежних отношений, прежней общности, совместной жизни и общих дел, событий, воспоминаний, – чистая доска, полная стирильность, tabula rasa, свободное поле для деловых отношений, а потом, после заключения сделки, уговора по процентам – они возвращались в свою личность обратно. Это тоже было интересно наблюдать, как человек снова становился твоим другом. У Петьки стали стеклянными глаза. В них не было неловкости, какая в таких случаях у людей, казалось бы, должна быть, потому что неловкость в данный момент они уже не испытывают, они ее преступили, с ней уже разделались, внутренне совершив привычное усилие над собой, и пребывают уже в каком-то состоянии отчаяния, лучше сказать, отчаянности – преодолел себя и бросился в бездну… Отчаяние – это тоже подходящее слово для объяснения подобного состояния, ведь должны же они все-таки что-то испытывать, когда только что сами разрушили столько лет строившийся ваш общий с ними мир. Я в таких случаях просто теряюсь, я как раз сам и испытываю неловкость и, отведя от таких глаз взгляд, мечтаю поскорее положить этому напряжению и безобразному «недоразумению» конец. Соглашаюсь на все, лишь бы поскорее вернуться к нашей, так сказать, оскорбляемой подобными разговорами простоте дружеских отношений. (Что, конечно, если разобраться, тоже полный бред).

– Петька, – сказал я, не глядя на него и чувствуя, что краснею. – Почему ты мне так говоришь?

– Тебе только десять процентов, – затверженно повторил он.

– Я тебе что, – сказал я, все так же не поднимая глаз от стола, – базарная баба? Мы на рынке или ты поймал меня в темном переулке и душишь с булыжником в руке? И почему именно десять процентов?

– Потому что я так захотел.

– Мы с Мишкой на пару продали уже, считай, пяток машин, и у нас ни разу никаких напряжений не возникало. И делили мы прибыль совершенно мирно.

Упоминание Мишкиного имени на него как-то подействовало. По крайней мере, у него появилась осмысленность в глазах, и сказанным он заинтересовался.

– А как вы с Мишкой делились? – спросил он.

– Деньги были Мишкины, вернее, его двоюродного брата, находил или пригонял машину – я, а прибыль мы делили поровну. И после этого мы еще вместе, довольные друг другом, праздновали удачу.

Наши с Мишкой решения деловых проблем на Петьку произвели впечатление. Мишка, как я уже говорил, всегда слыл у нас за самого понимающего в дружбе, самого порядочного, подкупал всех нас своей бескорыстностью, отзывчивостью и своим толкованием дружбы, с этими его инициативами помощи, свершениями добрых поступков, догмами. За которым, как ни осмеивали мы его, как ни иронизировали над его правилами, как ни ворчали на очередную необходимость ехать к кому-то в порядке дружеской взаимопомощи чинить крышу на даче, тянулись мы все. Что же до одинокого волка Петьки, начавшего раньше всех нас рыскать в коммерческом пустынном море деловой жизни и сделавшего только что приведенную манеру ведения деловых споров между друзьями уже дежурным мероприятием, можно сказать, профессиональным навыком, отставшего во многом от нормальных простых человеческих,

как мы их понимали, чувств, я думаю, Мишка был вообще эталон, с которого он списывал образ внешней жизни, по которому он вообще вопринимал весь окружающий мир. Выражению Петькиного лица вернулись знакомые черты.

– Ладно,– сказал он и улыбнулся опять своей детской простодушной улыбкой. – Давай как с Мишкой. Раз это так у вас отработано.

И мы облегченно расхохотались. В общем, убиваться нам было особенно не из-за чего. В связи с плохой конъюнктурой на рынке прибыль от продажи машины получилась небольшая, и что десять, что девяносто, что пятьдесят процентов особой разницы не составляли, не из-за чего было друг друга душить. И в наши отношения снова вернулась любовь. А потом мы поехали с ним вдвоем на охоту. Я сознательно употребил для тех наших отношений слово любовь. Это был период особенного нашего сближения. Наш растянувшийся на несколько лет роман мужской дружбы. И пусть мы встречались очень редко, я жил, в основном, в Москве. Слонялся по своим путешествиям. Но всегда по приезду в Новосибирск, раз или два в год я с удовольствием встречался с ним и испытывал к нему всегда нежность. Бывали на рыбалке, я хвастался своими книжками, он их снисходительно и в то же время смущенно принимал. Когда у меня появился подержанный “УАЗ», я хвастался тем, как он у меня оборудован для путешествий: все в нем есть, второй дом. Даже водки, которую я не пью, но которую всегда на крайний случай, дорога дальная, возил в Еразе по несколько бутылок, с ним в своем Еразе напился-таки, от радости при встрече и чтобы сделать ему приятное, до безобразия и до головной боли весь следующий день. Вспоминали Нинку. С которой я уже не жил, но которую Петька запрещал мне ругать. Все-таки она тебя вытащила в Москву… И само собой разумеется, ездили с ним на охоту. Итак, мы поехали с ним вдвоем на охоту, и там после недельной жизни на берегу в тихую октябрьскую погоду, охотничьих зорек, холодных ночевок, дневной жары под палящим степным солнцем, после того как мы возвращались на стан, ясных дней, которые Петруччо коротал сидя в раскладном брезентовом стуле лицом к спокойной глади озера с на четверть налитым граненым стаканом водки. Или кавказского вина, – я уже не помню в точности, что именно он пил именно в ту осень, в тот год, какую разновидность и долю алкоголя себе позволял и считал даже полезой, чтобы соблюсти меру между радостью в жизни, не мыслимую им без крепких напитков, и здоровьем, угрозу которому он определял по начинающему болеть сердцу при перегрузках, испытываемых после принятия дозы в перемещениях его большого тела по болотистой местности. “Пора завязывать пить”, – с грустью в голосе говорил тогда он и с сожалением поглядывал на свой запас вина, которого у него было заготовлено по причине его основательности несколько ящиков. Готовили обед. Ели, пили чай. Потом Петруччо чуть в стороне от костра производил какие-то манипуляции со своим половым членом. У него тогда были какие-то кондиломы на головке, конечно же, наверняка вследствие распутного образа жизни, и он то ли рассматривал их, то ли смазывал их чем-то, то ли полоскал, по крайней мере, долго и любовно как-то ими там занимался. Кстати, опять ради правдивости скажу, что у меня тоже были эти проклятые кондиломы, несколько позже, тоже, наверняка, воздаяние за грехи, но я из-за своей застенчивости их стеснялся, стыдился, боялся о них даже рассказывать, боялся что их обнаружит партнерша или кто-то еще и всяческими способами с этими бородавками боролся, вплоть до того, что выжигал их не по одному разу токами высокой частоты в косметическом кабинете, а это ведь не на пальце бородавку паяльником сжечь. Другими словами, не испытывал пиетета перед собственным телом, поскольку, сомневался, есть ли у меня, к чему пиетет испытвать. Петька же, если сравнивать нас, в отличие от меня, относился ко всему, связанному с его телом, с любовью, вплоть до безобразного грибка на пальцах ног и кондилом на головке члена, и расправлялся с такой же присущей ему, как и мне, застенчивостью другим образом: он любил напротив, чтобы все знали про его грибок и приняли в нем участие, а партнерша тоже отнеслась бы с любовью к его половому члену, и не получал морального удовлетворения и страдал как ребенок в своем детском эгоизме, если он эту гадость – хотя я и готов согласиться, что с женской точки зрения эта “гадость” могла выглядеть и привлекательно, хотя бы уже в силу своих размеров – с бородавками, а то и со стафилококками, пусть ненадолго, но ей в рот не всунет. Потом дремали под солнцем, наверстывая из-за холода недобранные ночью часы, а вечером выплывали на вечернюю зорю. Так вот, там, в один из вечеров, по возвращении на стан с охоты уже в темноте, после того как я еще и напоследок постоял, как обычно, на берегу у воды, глядя в сторону исчезнувшего заката на звездное безлунное небо, в тиши и мраке, в безлюдье и холодности, в особо осознаваемой, как всегда в такие моменты, непосредственной близости с вечностью, в ощущении заброшенности в пространстве и времени, в полнейшем ОДИНОЧЕСТВЕ этого мира и лишь с огоньком Петькиного костра далеко позади, я оторвался от звезд, зачерпнул в котелок воды и пошел на стан с приготовленным вопросом:

– Петруччо, признайся, только честно, вспомни молодость: ведь была же единственная! Честно, ведь была одна…

И сам отчетливо в этот момент помнил свою… Как была она не особенно красива, не особенно умна, не особенно интересна, но верна и привязчива, и, главное, она была моей первой женщиной. Сколько я потом думал, что смирись я тогда с ее несовершенством, не посчитай свою первую женщину просто началом своей мужской жизни, не отправься на поиски жар-птицы, которые, в сущности, всегда кончаются не жар-птицей, а беспутством, сменой жен, бесконечной вереницей связей, в которых вы как бы пытаетесь притереться и узнать друг к друга, а потом отскакиваете в разные стороны, как говорят в том же народе, «горшок об горшок, и кто дальше прыгнет…», вечными поисками как бы идеала, в то время как идеал находится в любой женщине, потому что идеал есть Бог, и если в женщине любить Бога, то какую жар-птицу еще тогда искать? – сколько я думал, останься я тогда со своей первой женщиной, и как бы много сэкономил я времени для разного рода других нужных дел, сколько бы открытий совершил, сколько языков бы еще выучил, сколько лишних книг бы прочел, мест на свете посетил, дорог прошел, наук познал, пожил бы, наконец, сколько хотел, воплотив свою детскую мечту, с единственной вдали от суеты на берегу океана, не растрать я время в этой завистливой горячке, когда все время думается, что чужое лучше, а хорошо там, где нас нет. А ведь это первый раз тогда, в молодости, с началом поисков жар-птицы, я дал этому принципу в себя войти. В то время как я отчетливо помню, что после горячечного, и честно сказать, похотливого в своей основе, томления юности, когда провожаешь взглядом каждую женскую фигурку и мысленно бежишь вслед, с той, с первой, с которой я стал мужчиной, я впервые сделался покоен. Я радовался, что могу спокойно смотреть на любую посторонюю женскую красоту, у меня не волнуется, не томится сердце от встречи с незнакомкой в читальном зале, не косят глаза на хорошенькое личико в общественном транспорте, я могу на них, не завидуя, легко и радостно, со стороны, отдавая должное их красивости, глядеть, а потом спокойно могу читать, мне ничто не мешает, могу учиться, могу посвятить себя упоению природой, полностью отдаться науке, я – свободен. От комплексов, от тщетных суетных поползновений, я свободен вообще. Ощущение свободы от желания обладания увиденной красотой – божественно. Это великое счастье в жизни. Больше с тех пор, со времени той первой моей женщины, этого ощущения, этого чувства свободы и покоя, я уже не испытывал никогда. Стоило только включиться в эту нескончаемую гонку…

– Да, была, – сразу неожиданно согласился Петька, тотчас поняв, о чем я говорю, – на первом курсе института.

– То есть, ты понимаешь, о чем я говорю.

– На сто процентов.

– Что с ней можно было прожить всю жизнь.

– Да.

– И ничего не хотеть больше.

– Ничего.

– Что ж ты тогда на этом не остановился?

– Летом она уехала в отпуск на Черное море, и на десятый день я явственно почувствовал, как ее е…ут. Я потом спрашивал ее и востановил,– она мне призналась, – что все так и было и именно в этот момент. Я это мог описать совершенно точно, с точностью до секунды и деталей, потому что это как будто меня е…ли.