Юность
Шрифт:
И снова горькое чувство собственного бессилия отравляет сознание: добивать фашистскую гадину будут без меня...
В вагоне тесно, душно. Воздух пропах крепкими запахами недолгого жилья - потных тел, прелых портянок, пайковой селедки, забористой махры.
Мне повезло: я устроился на третьей багажной полке, - дорожные острословы окрестили ее "люксом". Перестук колес, звон жестяных чайников, грубоватые голоса солдат, игривый девичий смех и плач ребенка - все это.
шумит многоголосо, неумолчно, беспокойно.
– Бросила она его. Как ушел, так и скрутилась!
– Дали ему под Сталинградом!
– Семен, глянь-ка, река!
– А вы не нахальничайте! Рукам воли не давайте!
– Мам, мама, - пить!..
Через сутки я буду дома. Пожалуй, в первый раз становится ясно, что дома у меня нет. Правда, своей квартирной хозяйке написал, что скоро вернусь - крыша над головой будет. Но это - все. Нет ни отца, ни матери, ни Оли... Нет в городе, очевидно, и никого из ребят.
А может, сойти где-нибудь да остаться? Работники нужны всюду. Нет, тысячу раз нет!
На остановках пассажиры расхватывают в книжных киосках "Правду", "Красную звезду", крохотные районные газеты, толпятся возле репродукторов. Накануне я "Последний час" передано сообщение об итогах боев на Ленинградском фронте. Измятые газеты идут по вагону.
Перебивая друг друга, люди радостно называют освобожденные населенные пункты, снова и снова повторяют цифры трофеев: сотни пушек, танков, миллионы патронов и снарядов, десятки тысяч навсегда утихомиренных головорезов. Идет наша армия!
Под вечер, когда головная боль утихает, уступаю во временное пользование свой "люкс" бородатому старшине, пристраиваюсь на его место у окна. Плывут навстречу черные вешние поля, березовые рощи, сизые хвойные леса.
На станциях молодайки торгуют нехитрой снедью военных лет: ржаными, на поду печеными лепешками, вареной картошкой, синеватым кислым молоком. Полно грустить, солдат, - жизнь продолжается!
Как-то странно видеть эту молоденькую девушку в голубенькой кофточке за столом секретаря горкома. У нее распушившаяся на лбу прядка волос, ямочки на щеках.
Эти ямочки раздражают почему-то больше всего. Фамилия нового секретаря - Жукова.
– Ну, что же, хорошо, - возвращает она мой комсомольский билет.
– Актив прибывает! Значит, опять в редакцию?
– В редакцию.
– На комсомольскую работу не хотите?
– Я - газетчик.
Девушка озабоченно хмурится.
– На механическом заводе нужно менять комсорга.
Слабый товарищ. Была там у нас толковая девушка, уехала. Замуж вышла.
У меня глухо торкает сердце, голова начинает шуметь. Я встаю.
Секретарь, не приподнявшись, протягивает руку.
– Сегодня у нас в театре вечер - встреча молодежи города с фронтовиками. Может, выступите?
– Вряд ли. Не готовился.
– А что ж тут готовиться?
– Подожду.
Выхожу на улицу, закуриваю. Куда же теперь отправиться? Кроме редакции, кажется, идти некуда. В городе никого из своих ребят не нашел: все в армии.
Поярков сидит в кабинете, пишет.
– Видишь, - кивает он, - редактор отвечает на письма рабкоров, а ты гуляешь. Не годится!
– Завтра выйду, Петр Гаврилович. Сейчас был в горкоме комсомола, встал на учет.
– Ну, как тебе -секретарь, понравился?
– Да так, не очень...
– Не очень, говоришь?
– Поярков откладывает ручку, насмешливо смотрит.
– Торопишься, дорогой, с выводами.
Очень хороший работник! Ты о ней что-нибудь слышал?
– Нет.
– Оно и видно. Еще небось и надерзил?
– Тоже нет.
– И то хорошо. Внимательная, сердечная девушка.
– Ага, внимательная! Здоровается, прощается - даже не приподнимается!
– А ты хочешь, чтобы перед тобой во фронт вставали?
– Зачем во фронт? Элементарная вежливость.
– Вот узнай получше, познакомься. Тогда насчет вежливости и говори.
– Звала сегодня в театр, встреча с фронтовиками.
– Знаю. Обязательно сходи. И отчет напишешь - вот тебе первое задание.
– Это сделаю.
Петр Гаврилович снова берется за ручку.
– Теперь не мешай. А завтра с утра, чтоб как штык был!
– Есть!
Вечером отправляюсь в театр. В фойе играет жиденький духовой оркестр. Как в прежние времена, огибая зрительный зал, по коридору ходит шумная толпа. Ребят мало, больше девушек, очень много подростков. И самое обидное - никого знакомых.
Впрочем, вот и первое знакомое лицо. Из-за кулис выходит Жукова. Я даже приподнимаюсь с места, хотя сижу недалеко от сцены.
Припадая на левую ногу, секретарь горкома подходит к столу. Кажется, слышно даже, как поскрипывает ее протез. Жукова одета в форменное защитное платье, на груди у нее остро вспыхивает золотая звездочка. Сидящие слева от меня подростки неистово колотят в ладоши.
– Товарищи, - волнуясь, говорит Жукова.
– Вечер встречи молодежи города с фронтовиками объявляю открытым. Слово для предложения по составу президиума имеет...
Каждый раз, когда смуглый паренек в коротеньком пиджаке называет очередную фамилию, зал дружно и горячо аплодирует. Члены президиума занимают свои места. С удивлением и гордостью всматриваюсь в юные, раскрасневшиеся лица семнадцатилетних новаторов, знатных железнодорожников, токарей. Вот они, вчерашние ребятишки, на плечи которых война возложила нелегкий труд, поставила их на место отцов и братьев. Сидящие между ними солдаты и два офицера кажутся пожилыми, но самому старшему из них - наголо остриженному капитану - едва ли есть тридцать лет.