Юность
Шрифт:
– Вставайте, товарищ лейтенант. Пора... Вот ваш автомат и каска командир надеть приказал.
– А он где?
– В роте, с пародом.
Я быстро вскакиваю, легкая нервная дрожь пробегает по всему телу. Да что это со мной?
– Товарищ старший лейтенант велел держаться...
Артюхин не договаривает. Мощный удар сотрясает землю, качает легкий накат блиндажа. С потолка сыплется.
– Бьют... Наши!
Прямо над головой проносится тяжелый резкий свист, сокрушительно гремят взрывы. Ощущение такое, что снаряды рвутся совсем рядом и вот-вот один
– Пошли.
Выбираемся в траншею, грохот здесь кажется еще оглушительнее. Недалеко за нами взлетает черный столб дыма - это отвечают опомнившиеся враги. В нос бьет тяжелый вонючий дым. Летят комья земли. В коротких промежутках между взрывами отчетливо слышится остервенелая трескотня пулеметов. Успеваю поймать себя на мысли: вижу дым, вижу густой, клубящийся над траншеями туман, слышу взрывы, но ни о чем не думаю.
Буквально ни о чем, только чувствую - сейчас бросимся!..
И вдруг, пересилив весь этот воющий хаос звуков, над окопами проносится зычный гибкий голос...
– За мной!.. Вперед!..
Словно подброшенные пружиной, на бруствере вырастают фигуры солдат. Мгновение - и они стремительно срываются с места. Повторяя движения Артюхина, я торопливо взбираюсь наверх, вскакиваю и бегу, крепко вцепившись в автомат. Туман редеет, и уже можно различить, как в низину скатываются соседние подразделения - туда, откуда хлещет встречный огонь, смутно виднеются очертания домов, косматится черный дым.
Вслед за Артюхиным догоняю роту, бегу, на ходу стреляю. Бешено колотится сердце. С тонким визгом проносятся пули, откуда-то несется крик, рев, справа от меня, нелепо подпрыгнув, плашмя валится солдат. Я спотыкаюсь о кого-то, вскакиваю и снова бегу. Как живое существо, в руках колотится автомат. На секунду вижу вблизи возбужденного, багрового от бега Поликарпова, строгое, какое-то застывшее иконописное лицо Артюхина... Внутри поднимается и растет не изведанное доселе чувство. Бегу огромными шагами, хватаю запекшимися губами воздух и что-то кричу чужим голосом исступленно, оглушительно, торжествующе!
14
Просыпаемся от дикого грохота. Кажется, что вся земля летит в преисподнюю. В комнату сильно дует.
– Бомбят, - говорит Пресс. Голос у него неестественно ровный.
В темноте ярко вспыхивает спичка. Зажег ее Гранович.
– Погаси!
– быстро и зло бросает Метников.
И снова сплошная темень, продуваемая холодным ветром.
Сна как не было. Окна выбиты, отчетливо слышно, как в небе зловеще гудят самолеты. Вот, нарастая, вниз несется визг падающей бомбы - кажется, прямо на нас!
Деревянный домик трясется, как в ознобе. Мимо!
В недолгой тишине отчетливо слышно напряженное дыхание торопливо одевающихся людей, испуганный шепот хозяйки:
– О, господи, господи!..
Под валенками хрустит стекло. Подхожу к окну, с кем-то сталкиваюсь.
– Женя, ты?
– Я.
Маскировка на окне сорвана, стекло вынесено напрочь. Выглядываю на улицу и тут же отшатываюсь:
бухает
– Отойди, - говорит Гранович, - ну его к черту!
– Идите сюда, - зовет из кухни хозяйка.
– Тут окно целое.
Толкаясь, на ощупь выходим из комнаты, плотно прикрываем дверь. После темноты желтый венчик вокруг спички кажется ослепительным. Хозяйка снимает с гвоздя лампешку, небольшая комната приобретает обычный, будничный вид. На окне висит тяжелое рядно, стекла здесь уцелели.
– Половина третьего, - смотрит на часы Пресс. Он уже курит, выглядит совершенно спокойным.
– Не боитесь, мамаша. Обойдется!
Женщина сокрушенно вздыхает.
Гулевой подмигивает, показывая на Метникова, серьезно спрашивает:
– Скажите, пожалуйста, товарищ секретарь, что у вас за форма?
Пресс, Гранович и я смеемся. Метников второпях застегнул только верхний крючок гимнастерки, но не забыл надеть портупею, под ней видна нижняя рубашка.
– Ладно, - пытается вывернуться Метников.
– Сам с испуга мои штаны натягивал!
Шутка разряжает напряжение. Усаживаемся вокруг чисто выскобленного столика, курим, прислушиваемся к разрывам. Они как будто удаляются.
– Вроде утихает.
И почти тут же новый взрыв качает наше ненадежное убежище. Лампа гаснет, с потолка сыплется известка, сор.
– Вот так утихло!
Снова загорается лампешка. Хозяйка, не обращая на нас внимания, часто крестится.
Гулевой отряхивает с головы белую пыль, встает.
– Пойду посмотрю машины.
– Пойдем, надо девчат проведать, - поднимается и Пресс.
Хочет было подняться и Гранович, но остается сидеть.
Трубка его яросто всхрапывает.
– Ну, что, поэт?
– спрашивает Метников.
– Как твоя муза смотрит на бомбежки?
– Отрицательно смотрит. А тебе нравится?
– Очень!
Взрывы не прекращаются. Настороженно прислушиваясь, пытаемся острить, но каждый раз, когда ухает гдето близко, разговор обрывается. Хозяйка забралась на печь, притихла.
– Что же ты не бежишь оберегать свою любовь?
– полушутя-полусерьезно спрашивает Метшшов.
– Отстань, Анатолий, - просит Гранович.
– Нет, а все-таки? Прижался тут, а она там одна.
Бомбы, все летит к чертям, а ты, как суслик!
– Их там больше, чем нас.
– Вот-вот. Любишь ты, а оберегай - они!
– Слушай, Толя, - очень спокойно говорит Гранович.
– Иди ты к..! Понятно?
– Теперь понятно.
Гранович грустно вздыхает.
– Не нужна ей моя защита.
Метников достает блокнот и опять сует его в карман.
Взрывы раздаются ближе.
– Вот как меняется психология, - говорит Гранович.
– Рассказали мне недавно такой случай. Из села немцев выбили ночью. Удирали без оглядки, многие отстали. Это еще прошлой зимой было... Ну, выбили. А дня через четыре старик из этого села пошел в лес. Зашел далеко и видит: немец. Обмороженный, синий, чуть на ногах держится. "Спаси, - говорит, - дедка, выйти не могу. Веди меня в плен". А сам даже зубами лязгать но может...