Юрий Долгорукий
Шрифт:
Юрий усмехнулся про себя: вот опять наместнику Ощере досадное затруднение - как двух князей в одно кресло усаживать, второго-то такого кресла, поди, нет?
По переходам шли — везде половички постелены. Чисто и пахнет приятно, вроде как травами. А в ростовских хоромах, как ни старался дворецкий Дичок, пахло поварней, мышами, пылью.
Долго ходили по дворцу князья. Ухоженно, светло. Только непривычно гулко шаги отдаются, двоятся эхом, как в пустом храме. Однако исправимо это, прибудет Дичок с обозами, наполнятся хоромы всяческой рухлядишкой, жилым духом пропитаются. «Тогда и поварней запахнет, и мышами», - шутливо подумал Юрий, но вслух не сказал. Может, у Ошеры секрет какой есть от дурных запахов?
Дворец
В этой горенке, смотревшей оконцами на все четыре стороны, князья присели отдохнуть. По-иному была обставлена горенка, не как во Владимире. Стол - посередине, стулья вокруг него - все одинаковые, княжеское место не выделено, а лавка - вдоль стены. А вот лари с замками у другой стены совсем как во Владимире - тяжёлые, железными полосами перехваченные. Во весь пол - ковёр, и шаги в этой горнице не слышны. В углу малый столец, берестяные грамотки на нём, писала [32] , полоски отбелённой бересты, расправленные и прижатые тяжёлым медным подсвечником. Под образами лампадка теплится. Жилая горенка-то!
32
Писала – заостренные железные или костяные палочки, которыми выдавливали на бересте буквы.
Приветливо здесь и лепо, - начал разговор Юрий.
– Спасибо, батюшка, что хоромы загодя поставил и мне, сыну своему недостойному, в милости своей неиссякающей подарил...
Едины мы, род князей Всеволодовичей, ни к чему меж своими считаться, - медленно, значительно произнёс Мономах, глянул прямо в глаза Юрия построжавшим взглядом.
Понял Юрий, что слова отцовские — со значением. И обет в словах этих - стоять за един, общей семьёй, и предостережение на будущее - в семье старшего почитают, ни в чём его не обходят...
Нет, не забыл отец их с Георгием Симоновичем лукавства!
И ещё понял Юрий, что слепо повиноваться властной отцовской воле он больше не сможет. Вкусивший власти разве пожелает расстаться с ней?
Долго вглядывался Мономах в лицо сына. Нет, не покорный отрок сидит перед ним. Губы упрямо сжаты, в глазах непонятное - не то равнодушие, не то отстранённость. Замкнулся, как створки речной раковины. Рядом сидит сын, а мысли его - наособицу. Самовластец растёт...
Хорошо сие или не очень, однозначно не ответишь. Ростовской земле хорошо, если князь - самовластец, а общему делу Всеволодовичей, может, и не очень. Пристрожить сына или сделать вид, что не заметил отчуждённости?
Так ничего и не решив, отпустил сына:
Поди, походи по граду. Наместник Ощера покажет где и что.
Мономах остался в горенке один. Долго сидел за столом, подперев подбородок ладонью, думал. О чём думал князь, не дано было знать даже всеведущему Ольбегу Ратиборовичу, самому ближнему боярину переяславского князя.
Ольбег терпеливо ждал за дверью и тоже думал. Что-то неладное чувствовал между отцом и сыном, а вот что - непонятно. Многое не разглядишь с переяславской башни. Корил себя Ольбег, что мало, слишком мало доверенных людишек было заслано в Ростов. Киевские дела казались важнее, черниговские, волынские. Исправлять надо, исправлять. Для начала поговорить по-родственному с братом Фомой, ближним боярином князя Юрия. Доверчив и простодушен Фома, ума нешибкого. Что знает - расскажет.
Не знал Ольбег Ратиборович, что тысяцкий Георгий Симонович строго-настрого наказал не беседовать с переяславцами, а особливо с братом
Тысяцкого Фома побаивался, знал за собой кое-какие грешки, о которых Георгию Симоновичу было ведомо, но до князя не доведено. А ведь мог бы и сказать тысяцкий. Не угодишь чем - скажет...
Фома клятвенно обещал держать язык за зубами. Только на вид простоватым казался боярин, но что на пользу ему и что во вред - нутром чуял.
...То-то разочаруется назавтра переяславский боярин Ольбег родственной застольной беседой с братом! Будет Фома дорогое греческое вино выцеживать чашу за чашей, подливать да похваливать. Добрую половину жареного гуся, обложенного мочёными яблоками, умнёт и ещё попросит. Говорить будет громогласно и многословно - не остановишь. О ловитвах княжеских, о соколиной охоте, о том, какие саженные белуги в Волге-реке лавливаются и какие пышные да ласковые боярские вдовы тоскуют без добрых молодцов на Белоозере. Вспомнит и об огромадном старом медведе, что живёт в овраге под самым Ярославлем. Немыслимой силы медведь, но людей не трогает, и люди его берлогу вежливо обходят, верят, что не простой это зверь - заколдованный. Любопытно, конечно, послушать красноречивого хмельного боярина, но о том, что могло заинтересовать Ольбега, кровный братец Фома не обмолвится ни полусловом. Родство - родством, а служба - службой...
Другие ростовские мужи тоже не откровенничали, и это больше всего настораживало боярина Ольбега. Может, ещё чего затевают? К месту припомнилось, что о лукавстве ростовцев, намеренно затянувших градное строение во Владимире, оповестил Мономаха именно он, Ольбег, за что и был удостоен похвалы княжеской. Ныне же рассказывать князю будет нечего...
Пока Владимир Всеволодович Мономах и его верный боярин Ольбег Ратиборович томились размышлениями, Юрий с Василием и наместником Ощерой неторопливо ходили по суздальским улицам; позади, в отдалении, лениво пылили сапогами неизменные гридни-телохранители.
В одну, другую полуземлянку заглянули благочестивые мужи, осторожно спускаясь по ступенькам и склоняя головы под низкой притолокой. Всё везде было одинаковым. От стены до стены - сажени четыре, не боле. По стенам - нары, пол земляной. Жердевые стропила, от углов сходившиеся к центру, подпёрты столбами. На обомшелые старые деревья похожи столбы: утыканы колышками, а на колышки понавешано всякое - и одежонка, и хозяйственная мелочишка. Посередине, под круглой дырой в кровле, очаг из сыромятных кирпичей - топили здесь по-чёрному. На полках посуда, больше глиняная, но встречалась и медная. Железный светец о трёх ножках, лучина в железном же зажиме - для вечернего времени приготовлена. А полная темень придёт - на нары, и спать. Постельную рухлядишку не прибирали днём. Ну стол ещё, из двух широченных плах составленный, и стульцы при нём без спинок. Неизменная лампадка в красном углу, перед образами. Крещёные люди здесь живут. Как рухнули на колени, захваченные врасплох неожиданным появлением нарядных мужей, так и остались - коленопреклонёнными.
Постояли, помолчали мужи и полезли вон по земляным ступенькам, как из земляной тюрьмы - поруба. Скучно бытовать в таком жилище, скудно.
В рубленых избах суздальцы жили побогаче, повеселее, но для Юрия не было здесь ничего интересного. Видел он такие избы. Будто из Ростова иль из Ярославля перенесли - всё было один к одному.
В единственную городскую церковь, конечно, заглянули. Изнутри она смотрелась ещё неприглядней. Стены закоптились до черноты. Щелястый пол вздрагивает под ногами, как живой, скрипит. Убранство иконостаса бедное, лики святых на иконах потемнели, едва различимыми стали.