Южнее главного удара

Бакланов Григорий Яковлевич

— Гуркин! Гуркин! Где ты пропал совсем? Левую вытянутую руку его, жилистую и в темноте очень белую, перевязывала Тоня, едва достававшая ему до плеча. А из ровика снизу смотрел на командира батареи телефонист, сидевший на корточках, по лицу его старался определить: бежать по связи или ещё обождать можно?

— Гуркин? — быстро спросил Беличенко и нетерпеливо оглянулся на Тоню, словно она была причиной того, что ему не отвечали. Но Тоня, зубами затягивая бинт, легла на его руку щекой, и он позвал в телефонную трубку с внезапной нежностью:

— Гуркин… Гуркин? Что ж ты молчал? Телефонист облегчённо вздохнул. Прижимая трубку плечом к уху, Беличенко

здоровой рукой поспешно откатывал на раненой рукав и поглядывал вперёд орудия. Застегнул пуговицы. Со спины его сползла шинель. Он подхватил её.

— Так! За полем уже возникла автоматная стрельба.

— Так, так… Так что ж ты… Беличенко пробовал продеть руку в рукав шипели — рукав перекрутился, — он требовательно глянул на Тоню, не успевшую помочь.

— Пропускай танки на меня! — заорал он в трубку. — Пехоту, автоматчиков прижми к земле! Услышав страшное слово «танки», да ещё чтоб их пропускали, Леонтьев выскочил вперёд, желая предупредить скорей, успеть.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан Беличенко! Беличенко обернулся на этот испуганный голос. Держа трубку в руке, как молоток, двинулся к Леонтьеву.

— А ну, марш! Марш к орудию! От неожиданности Леонтьев растерялся. После уж он почувствовал себя оскорблённым. Он хотел предупредить, сделать лучше — зачем на него кричать! У него всегда были с Беличенко хорошие отношения. Когда Беличенко представляли к ордену, Леонтьев, как только узнал, сообщил ему по секрету. Он не имел права делать этого, но он вcе же сообщил. И он обиженно косился на него от орудия. Но хотя он и косился, в душе он был даже доволен, почувствовав над собой твёрдую руку. И он охотно переложил с себя на Беличенко ответственность за все, в том числе и за свою собственную жизнь.

— Что? — спросил Беличенко, подозвав Ваню Горошко и все ещё хмурясь. Тот передал приказание командира полка. Беличенко глянул на полe впереди орудий. Там уже сильно слышна была автоматная стрельба. Сняться сейчас с позиций — танки могут догнать на походе. А главное — не мог он бросить пехоту, которая уже вступила в бой. Он взял Горошко за локоть:

— Пришёл, блудный сын? И улыбнулся усталой улыбкой. С минуту смотрел в лицо ему.

— А ведь я тебя опять пошлю. Ваня потемнел.

— Что ж, товарищ капитан, и тот раз меня, и опять в тыл меня же…

— Да не в тыл, чудак ты. И где он, тыл, вообще? — Беличенко взял из Ваниной руки окурок, который тот деликатно держал за спиной, затянулся несколько раз подряд. Рядом с Горошко он оказался большим, широким.

— Тут без тебя на нас вон оттуда тaнки пошли. — Он кивнул подбородком в сторону садов. — Если б мы там не заминировали — хана нам. Да ещё Орлов подбил один танк гранатой. И Беличенко одобрительно глянул на красивого сержанта с гитарой тот, как бы не слыша, с величайшим вниманием продолжал на слух подтягивать струну.

— Вот тебе и тыл. Говоря это, Беличенко все время шевелил затёкшими пальцами раненой, болевшей руки. Вдруг поморщился: неловкое движение отдалось сильной болью. Он бросил догоревший окурок.

— Видишь скирды на поле? Впереди на зимнем, озаряемом вспышками небе, как два дома, темнели скирды.

— Поджечь их надо, когда танки пойдут. А ты говоришь — тыл. Он держал Ваню за локоть. Так уж получается на войне, что в самые опасные места посылаешь самых дорогих тебе, самых верных людей.

— Возьмёшь пару бутылок с зажигательной смесью. Новый у нас старшина приблудился, у него возьмёшь. А совсем другие слова надо было бы говорить сейчас. Только

эти слова почему-то всегда говорить неловко. Он все держал Ваню за локоть, и тот чувствовал себя стеснённо. Помахивая в руке гитарой, подошёл Орлов, герой дня. Услышав, о чем разговор, покровительственно оглядел Ваню, подмигнул:

— Когда ни помирать, все равно день терять — так говорю? Беличенко не любил развязных людей. Он сердито подождал, пока Орлов уйдёт, тогда уж простился с ординарцем.

— Ну, иди, — сказал он. — Помни: ждать буду. Иди. Горошко понимал, что это означает: поджечь скирды и осветить все вокруг, когда пойдут танки. Когда танки идут, все живое стремится стать незаметным. О плохом Ваня не думал, но вообще-то всякое бывает на фронте. И поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:

— Старшина, я тут гимнастёрку комбата отдал одной венгерке стирать. Ещё когда мы только стали тут. Шерстяная гимнастёрка, новая совсем. В случае чего, забеги возьми, я дом укажу. Новый старшина, принявший остатки хозяйства, был рыжеусый, бравый, гвардейского вида. Ничем он не напоминал Пономарёва. И только одно у них было общее: так же, как Пономарёв, он больше всего на свете не терпел потерь и убытков. Вот эту черту сразу заметили бойцы, и как-то даже приятна была она им сейчас. Та самая черта, за которую при жизни больше всего в душе и вслух ругали Пономарёва. Услышав, что недостаёт ещё гимнастёрки, старшина, весь день видевший одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела:

— То есть как так отдал? Как так возьми, говорю? Горошко поглядел — не в себе человек. И пошёл искать кого-либо из разведчиков. Встретился Сeмынин, самый здоровый и самый ленивый из всех. Три дня назад Горошко поссорился с ним: Семынин закоптил его котелок и не почистил. В другое время он бы не обратился к нему — характер у Вани был. Но сейчас выбирать не приходилось. И, давая понять, что прошлое забыто, он рассказал ему своё дело и попросил:

— Будь другом, забеги, если отходить станете. А то гимнастёрка, понимаешь, новая, комбат как раз любит её.

— А сам-то ты что? — удивился Семынин. — Сам чего не можешь? Горошко потупился.

— Да видишь, так дело выходит… Словом, не по пути мне.

— В штаб, что ли, опять отправляют?

— Ага.

— Так ты так бы и сказал. Ладно уж, возьму, — согласился Семынин, потому что в общем-то он был человек великодушный. И Горошко ушёл. Он вылез за бруствер окопа, глубже натянул ушанку и бегом, пригибаясь, двинулся по полю навстречу стрельбе. Над полем, как искры на ветру, в разные стороны летали трассирующие пули. Но не столько берёгся он пуль, как опасался, не упасть бы. С ним были стеклянные бутылки с зажигательной смесью, а он не доверял им. При свете взлетавших ракет с батареи ещё некоторое время была видна перебегавшая, все удаляющаяся одинокая фигура. Расчёты обоих орудий, стоявших метрах в полутораста друг от друга, смотрели вслед Горошко и, когда смыкалась темнота, ждали, чтобы вновь взлетела ракета. Но вот ракета взлетела, а поле было пусто, только впереди орудий качались под ветром кусты и тени их на снегу. Горошко пропал. Успел добежать или немецкая пуля нашла его? Стога все не загорались, и только усилившаяся стрельба приблизилась как будто. Менявшийся ветер носил над полем рокот моторов танков, они слышны были то с фланга, то рядом совсем, то исчезали. Стоя возле орудия, Беличенко прислушивался к голосам солдат. Они сидели на земле в окопе, пушка заслоняла их, и он только слышал разговоры.