Южнее главного удара
Шрифт:
— Да держите же! — закричала на него Тоня. — Своему ребёнку только больней делаете. И увидела Беличенко.
— Саша, помоги. Мужчина, как только его отпустили, схватился руками за затылок и, сморщившись, стеная, начал быстро ходить около ямы взад-вперёд. Когда Беличенко взял в руки то, что осталось от ноги, и почувствовал, как в пальцах у него вздрагивают, сжимаются от прикосновения детские мускулы, увидел, как свежий бинт мгновенно промокает кровью, он вдруг тоже закричал на венгра:
— Что же вы до сих пор сидели в этом бункере? Не уходили почему? Это же война!..
— Война, — повторил венгр покорно, как бы найдя объяснение всему: он понял это слово. Ветром несло на них запах гари. Батарейцы, тушившие огонь — пожар был хорошим ориентиром для
— У меня все время было виноватое чувство перед этой матерью, — сказала она, мучаясь. — Если бы мы не поставили здесь пушки, может быть, девочку не ранило бы. Вот вырастет она… Женщина без ноги — это ужасно… Беличенко не ответил: только что виденное стояло перед глазами. На батарее все было готово к бою. Раненые перевязаны, убитые снесены все в одно место. Они лежали по краю бомбовой воронки, прикрытые плащ-палатками, теперь уже безразличные ко всему на свете. Похороненные под артиллерийскую канонаду, они навечно останутся в этой земле. Беличенко посмотрел на солдат, стоящих у пушки. Их было немного уже. Они молча ждали следующей атаки. Но была и она отбита, а потом потеряли атакам счёт. И с каждой отбитой атакой укреплялось сознание, что хотя и нет уже никакой возможности, а все же держаться здесь можно. К исходу вторых суток стало и людей на третьей батарее постепенно прибавляться. Сначала пришёл наводчик сорокапятимиллиметровой пушки, прозванной на фронте «Прощай, родина» за то, что расчёты этих лёгких противотанковых пушек, двигавшихся вместе с пехотой и остававшихся впереди, когда пехота отступала, несли самые большие потери. Пушка его одна стояла под бугром: несколько раз её чуть не опрокидывало взрывом, засыпало землёй, но спустя время она вновь оживала и, отскакивая при каждом выстреле, вела частый, злой огонь по немецкой пехоте, по бортам и гусеницам немецких танков от мощной лобовой брони снаряды её, чиркнув, как спичка по коробке, рикошетировали. Копошился около орудия только этот рябоватый сержант в длинной, до пят, шинели, единственный из всего расчёта оставшийся в живых. Он уже давно ниоткуда не получал приказаний и действовал по своему разумению: видел немцев — наводил, стрелял и бежал за другим снарядом. Когда снаряды кончились, сержант снял с пушки замок и, неся его в руках перед животом, пошёл не спеша, не обращая внимания на разрывы мин. Полы его шинели были пристёгнуты спереди к поясу, и казалось, он в подоле несёт какую-то неудобную тяжесть. Взрывом сбило с него ушанку. Сержант оглянулся, аккуратно положил на землю замок и, глубоко натянув ушанку на голову, пошёл опять со своей ношей. Потом побежал. Когда он пришёл на батарею, солдаты смотрели на него с молчаливым удивлением. Один сказал:
— Жить тебе, сержант, долго: как стреляли, а он пешком идёт! Наводчик положил замок, чёрной, обмотанной грязной тряпкой рукой, на которой белели одни ногти, вытер пот со лба — рука от усталости вздрагивала. Увидев идущего на него капитана, он как будто оробел, подтянулся — маленький, в подоткнутой шинели, в растоптанных сапогах.
— Какого полка, сержант? — спросил Беличенко. Тот, собрав морщины на лбу, напряжённым взглядом следил за его губами. И, начиная понимать, не веря ещё, Беличенко сжал его плечо, встряхнул, точно заставлял проснуться:
— Сержант!.. У наводчика от мучительного желания разобрать, что говорят ему, появилось на лице виноватое выражение.
— Снаряды кончились, товарищ капитан, — прохрипел он одичавшим голосом. — Были б снаряды, а то стрелять нечем… Сержант был глух. Его контузило ещё утром прошлого дня. И когда он шёл с замком орудия, а поблизости рвались мины, мир для него по-прежнему был погружён в тишину.
— Смотри, что делает, — сказал он, ни к кому не обращаясь в отдельности и глядя на разрывы мин. — Одну от одной на метр кладёт… Нeт ли у кого закурить, ребята? Ему отсыпали на цигарку. Пехотинец помялся, сказал, неловко улыбнувшись:
— Нас, видишь, какое дело, — семеро.
— А где же остальные? Пехотинец ткнул длинным пальцем в темноту:
— Вот там сидят, охраняют.
— Кого охраняют?
— Вас, стало быть, с фланга охраняем. Разговор происходил в орудийном окопе. Один за другим подходили батарейцы. Они только что стреляли по танкам, бой был удачным, и на всех потных, красных, охваченных оживлением лицах, во всех глазах ещё не остыл горячий азарт боя. Все громко разговаривали, беспричинно смеялись — нервное напряжение, скопившееся в бою, требовало выхода. Многие, подходя, уже улыбались заранее, словно ожидали, что пехотинец будет рассказывать непременно смешное что-либо. Молодцеватый, широкогрудый заряжающий, вольно отставив ногу и выпятив грудь, спрашивал, указывая папиросой себе в пуговицу гимнастёрки:
— Это вы-то нас охраняете? — И победителем оглядывался на артиллеристов. Оттого, что батарея недавно отбила танки, а сам заряжающий был шире и здоровей пехотинца, слова его имели особый весёлый смысл. Но пехотинец не смутился и не обиделся даже.
— Смешного тут чуть, — сказал он, — а потрясти, так и вовсе не окажется. Нас тоже прежде рота была. И старший лейтенант был над нами, — говорил он, оглядываясь на Беличенко и как бы сравнивая их. — А теперь, как осталось нас семеро, так сидим, обороняемся. Пулемёт есть, патронов хватает, а вот табачку припас кончился. Беда с табачком. Теперь ему насыпали уже горсть.
— Как же вы там? — полюбопытствовал кто-то.
— Держимся, — сказал пехотинец. Подбежал миномётчик соседней батареи с набитой сухарями противогазной сумкой, протиснулся наперёд.
— Сам-то каких краёв будешь? Не землячок, случаем? Личность больно знакомая. Солдат живо обернулся, оглядел миномётчика. Потом сказал рассудительно:
— Все мы теперь земляками стали, как свою рубеж-границу перешли, — и усмехнулся неожиданной была улыбка на его суровом лице. — Это как в госпитале тоже… Пока в медсанбате лежишь, так все одной части и ранены в одной местности, да ещё в тот же день. Отвезут тебя в тыловой госпиталь, встретишь солдата с одного фронта, и уж он тебе как земляк считается, вроде бы чем-то ближе других. Он говорил и все оглядывался на комбата: тот как-то странно смотрел на него.
— Не узнаешь, Архипов? — спросил Беличенко вдруг и улыбнулся. У пехотинца дрогнули короткие ресницы. Он с надеждой вгляделся, но, видимо, ничего не вспомнил.
— Может, и встречались когда, — сказал он виновато, — только не вспомню, товарищ капитан. Забыл.
— И так бывает. Ну вот что: пойдут танки с той стороны, нам времени нe будет разбираться, где вы сидите. Будем стрелять, а снаряды у нас тяжёлые. Так что забирай своих — и сюда. Дело на огневых найдётся. А ведь я тебя, Архипов, сразу узнал, — сказал Беличенко. — Сорок первый год помнишь? Как отступали вместе? Вокруг них тесней сдвинулись бойцы, прислушивались, некоторые улыбались сочувственно, как бывает при неожиданных встречах.
— Вот этого тогда на мне не было, конечно. — Беличенко пощёлкал себя по погонам. — А было вот здесь по три треугольника. — И он улыбался, помогал вспомнить. — И сейчас не вспомнил? …Война началась в одно время, но каждый встретил её в свой срок и час. Давно уже немецкие танки форсировали Днепр, а батарея, в которой командиром орудия служил сержант Беличенко, все ещё стояла на опушке векового соснового бора на западном берегу Днепра. В полукилометре в тылу — деревня. Там — сады, молоко, холодное в самый жаркий день батарейцы там дорогие гости. Летние ночи короткие — заря светит заре, и коротка в эти ночи любовь.