Южнее главного удара

Бакланов Григорий Яковлевич

— Толково, — сказал Горошко, несколько удивлённый. Он отпил компота и ещё раз, уже со знанием дела, подтвердил: — Толково. Закончив с этой, он поискал ещё одну банку, уже вишнёвого. Во дворе Беличенко чертил разведсхему. Он сидел на брёвнах, кожаная планшетка лежала у него на колене, он поглядывал в сторону немцев и ставил на бумаге красные и синие значки.

— Вот выпейте, — сказал Горошко, подойдя.

— Откуда это? По мнению Горошко, такой вопрос задавать не следовало, и он только спросил:

— С хлебом будете или так?

— Так. Комбат отхлебнул. Покачал головой, взглянул на Ваню повеселевшими глазами и снова отхлебнул: он любил вишнёвый компот.

— Отнеси Тоне. Она вишнёвый компот любит.

— Пейте

уж, — сказал Ваня хмуро. — В дивизион вызвали Тоню. Там кто-то на мину наступил, а она же взрывается. Комбат с интересом посмотрел на него: чем-чем, а юмором Горошко баловал его не часто. Потом опять взялся чертить, держа банку в левой руке и сплёвывая косточки в снег. Солнце светило по-весеннему, у дома на припёке вытаивала из-под снега земля, и капли с крыш уже продолбили в ней дорожку. Каждая лужа, каждая льдинка отражала солнце, и такая кругом была мирная тишина, что казалось, немецкое наступление кончилось.

— Опять в оборону становимся? — спросил Горошко. Беличенко выплюнул последние косточки, отдал ему банку.

— Опять как будто. Тогда Горошко уже с хозяйским интересом глянул в сторону коровника. Из его растворённых настежь, тёмных со света дверей высовывалась рыжая морда телёнка с белыми ноздрями. Если бы телёнок был постарше и поопытней, он бы знал, что показываться теперь людям как раз не следует, а надо ему тихонько переждать это время, пока кругом войска и кухни. По телёнок ничего этого но понимал. Увидев человека, идущего к нему, замычал, потянулся навстречу.

— Ладно, ладно, — говорил Горошко, толкая его в лоб ладонью. Он закрыл за ним двери, припёр их колом, чтобы до времени телёнок не бросился в глаза кому-либо. Если они становятся в оборону, комбата чем-то кормить надо. Когда он вернулся, Беличенко, нарисовав синим карандашом лёгкое немецкое орудие, смотрел на него издали и щурил глаза: хорошо ли? В армии любят красиво оформленную документацию. Чем красочней начерчена схема, чем лучше оформлен документ, тем больше доверия к нему, и высокому начальству приятно ставить под ним свою подпись. В штабе дивизии, например, держали одного писаря исключительно за то, что он лучше других умел «заделывать» подпись. Под документом слева полностью пишутся должность, звание, справа — фамилия в скобках, а посредине оставляют место — это и называется «заделать» подпись. Так вот писарь не только должность, звание и фамилию писал чертёжным шрифтом, но ещё совершенно по-особенному украшал скобки четырьмя точками. И сколько ни грозились перевести его в катушечные телефонисты, под конец все равно оставляли: никто лучше него не умел «заделывать» подпись командира дивизии.

— Теперь замучают бумажками, — сказал Горошко, наблюдая из-за плеча комбата. — Опять все сначала пойдёт. — И усмехнулся презрительно. Разведчик, он ценил свободу. Пока фронт движется, разводчик не на глазах у начальства, сам себе хозяин. Но стоит занять прочную оборону, как сразу начинаются поверки, тренировки, учёба, учёба. Этого Горошко терпеть не мог. Позади них с рычанием, взвихрив снежную пыль, вышел на дорогу белый танк и остановился. Откинулась крышка люка, показалась голова в шлеме.

— Вот они, эти танкисты, — сказал Горошко, словно продолжал начатый разговор.

— Какие танкисты?

— А которые около нашего энпе стояли. Когда Беличенко обернулся, на броне танка, опершись локтями и спиной о ствол пушки, стоял танкист в чёрных от машинного масла валенках. Кусая сухую колбасу от целого круга, он весело щурился на зимнем солнце. Шлем свой он повесил на пушку завязками книзу, будто дела все сделаны и уже войны нет никакой. Лицо его показалось Беличенко знакомым. Защёлкнув планшетку, он встал, пошёл к танку.

— А-а, комбат! — приветствовал его танкист, дружески улыбаясь, и сверху подал крепкую ладонь. — Колбасы хочешь? Отломлю, колбаса есть. И спирт есть. Он подмигнул. На воздухе от него попахивало

спиртом.

— А я тебя увидел, дай, думаю, спрошу: лейтенант тот жив? — Беличенко показал на щеку. Танкист стянул с пушки шлем, звучно хлопнул им по ладони.

— Убило! Да ведь как глупо убило. Самоходки ихние перед вами стояли? Ну, значит, видел, как егo подожгли? Но он из самоходки выскочил. Он же шестой раз по счёту горел, опыт имелся. Приходит к нам — мы за высотой в резерве стояли, — смеётся: «Дайте огоньку, прикурить не успел». Потом вспомнил: приёмник у него там в окопе остался трофейный, немецкий. Хороший, говорит, приёмник. «На черта, говорю, тебе он сдался?» — «Нет, говорит, пойду». И вижу, не решается. Как будто чувствовал. Да, видно, заело уже. Пошёл. И надо же так, от снаряда уцелел, а пулей, когда возвращался, убило. И танкист опять хлопнул себя шлемом по ладони, и светлый чуб на лбу его подпрыгнул.

— Убило, значит, — сказал Беличенко. Почему-то случай этот его не удивил. И дело тут не в приёмнике. Слишком уж мрачен был лейтенант в тот вечер и говорил все о каком-то друге, которого башней пополам перерезало, не стесняясь говорил, что стал бояться ходить в атаку под броней. Беличенко не был суеверен, но он уже не раз замечал: как только у опытного, нетрусливого человека появится вот такое настроение, его непременно либо убьёт в бою, либо ранит. В сущности, он думал сейчас не о лейтенанте, которого почти не знал, а так, о войне вообще, у которой и нет никаких законов и в то же время есть. Как знать, может, ещё и вернётся Богачёв. Он ведь не раз бывал в трудных положениях и выходил из них. Но в душе Беличенко уже не надеялся. Когда пришёл приказ отойти с наблюдательного пункта, высота, на которой сидел Богачёв, была отрезана. Трех связных посылал к нему Беличенко. Вернулся один: не дойдя. Ночью он слышал стрельбу в той стороне. Но чем он мог помочь? Он не был виноват ни в чем и все же знал: никогда не избавиться ему от чувства вины перед Богачeвым. Он послал его отбить высоту. И Богачёв отбил и держал её, ожидая приказа. Приказ этот Беличенко не смог ему передать. Не смог, не его вина, но он был жив, он отошёл, а Богачёв остался там.

— Ну, будь жив, старшина! Беличенко хотел идти, но дорогу перегородил оркестр. Сидя на спалённых трубах, горячо сверкавших на солнце, оркестранты промчались в двух бричках, нахлёстывая коней. Вид у них был помятый, но весёлый. В задке последней брички, свесив ноги, сидел худой бас, через грудь опоясанный трубой. На кочках сапоги его подскакивали носками вверх, и широкая труба, как барабан, бухала: «Пума, пума, пума!» Старшина подмигнул им вслед: «Воюют!» — и захохотал. Навстречу оркестру негусто потекла пехота. С тощими вещмешками на горбу, с котелками, с торчащими вверх дулами винтовок, почти все без касок, солдаты на ходу жевали. Так уж устроен солдат: чуть подальше отошёл от смерти и — жив, снова есть хочет. Обходя танк, пехотинцы оглядывали его. Один из них, крепкий молодой парень в сдвинутой на ухо шапке, постучал по броне прикладом и что-то сказал, насмешливо кивнув на пушку, смотревшую в тыл. Вокруг засмеялись.

— Пехота, — сказал танкист с высоты танка и откусил колбасы. Он стоял, одним локтем опершись о пушку, выпятив грудь, величественный, как памятник бронетанковым войскам.

— А между прочим, ты зря на видное место выперся, — сказал Беличенко, сочувственной улыбкой провожая пехотинца.

— У немца перерыв. Немец по часам воюет.

— Ну-ну… Вот в это время все — и танкист, и пехота, сразу отхлынувшая от танка, и сам он — услышали, как за передовой бухнул орудийный выстрел. Ещё прежде чем оборвался свист снаряда, над одним из тракторов, стоявших в кукурузе за скатом, блеснуло коротко, и люди кинулись от него по снегу в разные стороны и попадали. Над трактором беззвучно вспыхнуло пламя, снег вокруг него загорелся, и донесло наконец взрыв. А люди вскочили и побежали ещё резвей.