Южнее главного удара
Шрифт:
— Слышите? За немецкой передовой, молчавшей потаённо, возник рокот танковых моторов и далёкое завывание грузовиков. При новом порыве ветра Беличенко явственно услышал эти звуки у нас в тылу. Ему даже почудилось осторожно приближающееся лязганье гусениц. Он подождал, пока ветер подует с немецкой стороны. И опять услышал танки.
— Наверное, пластинку заводят. Грамзапись, — сказал он часовому. — А вообще, черт его знает, могут быть и танки. И, прислушиваясь к ночи, подумал: «Может, ещё ничего и не будет?..» Он хотел верить в это, но и сам он, и часовой — оба чувствовали, что позади немецких окопов происходит что-то. Беличенко ещё постоял, послушал, потом пошёл к разведчикам. Кроме Вани Горошко и недавно сменившегося часового, здесь уже все спали. Горошко, навалясь грудью на стол, дописывал при
— А ну, разбуди Ратнера! — приказал Беличенко ординарцу. Горошко, стоя, засовывал в туго набитый карман гимнастёрки письма, сложенные треугольником. Недописанное осталось на столе. «Здравствуйте, Клава! — прочёл Беличенко. — Письмо Ваше, пущенное третьего числа, я получил. Клава! В настоящее время я нахожусь в Действующей армии, или, верное сказать, в рядах Вооружённых Сил. Клава!..» Беличенко весёлыми глазами посмотрел на ординарца. Среди одинаково укрытых шинелями тел Горошко тормошил чьё-то плечо:
— Сержант! Сержант! А сам оглядывался: его смущало, что комбат читает письмо. Но Беличенко с интересом продолжал читать, перескочив через несколько строк: «А во-вторых, так как годы мои ещё полностью не ушли, то интересует меня, чтоб найти в жизни хорошего друга…» Эту фразу комбат уже встречал в Горошкиных письмах: в свои девятнадцать лет Ваня отличался постоянством. Он переписывался сразу со множеством девушек, причём познакомился с ними по почте и ни одной ни разу в глаза не видел. Заканчивалось письмо, как и все Горошкины письма, бодро: «Все мы, здесь сидящие разведчики, шлем Вам свой гвардейский артпривет!» Беличенко усмехнулся.
— Это какой же гвардейский артпривет? — спросил он нарочно громко. Ваня разумно промолчал, будто не слышал. Он стыдился признаться девушкам в письмах, что полк их не гвардейский — просто обыкновенный полк. «Сидящих разведчиков» Беличенко тоже не обнаружил. Разве что сменившийся часовой, но и тот, наевшись, уже свёртывал цигарку на сон грядущий. Вдруг тело, которое тормошил Горошко, поднялось под шинелью на четвереньки и первым делом начало искать рукавицы в соломе. Командир отделения разведчиков Ратнер сел на краю нар, сонно дыша и зевая, глянул на Беличенко мутными глазами. Натянув шинель, он вышел вслед за комбатом. Зимний вьюжный ветер свистел в голой посадке, с бруствера мело снежком. Ратнер, тёплый после сна, зябко запахнулся, зевнул и стал закуривать. Зажигалка осветила его наклонённое сосредоточенное лицо со втянутыми щеками.
— Вот что, — сказал Беличенко, — на пост сегодня новичков не ставь. И чтоб разведчики глядели лучше. Особенно к утру. Ратнер быстро глянул на комбата. Сон с него как рукой сняло.
— Так думаю, что к утру немцы зашевелятся, — сказал Беличенко. И, вспомнив письма, которые Ваня запихивал в карман, подумал, что очень может быть, завтра их уже не придётся отправить. Они постояли ещё, слушая тишину и зимний, бесприютный свист ветра. Но теперь уже тишина казалась Ратнеру тревожной.
ГЛАВА II
ПУШКИ СТРЕЛЯЮТ НА РАССВЕТЕ
Под утро Беличенко ещё раз вышел из блиндажа. Морозец за ночь окреп, так что прихватывало ноздри. В траншее, в затишке, притопывал промёрзший часовой, постукивал перчаткой по стволу автомата, отогревая пальцы. Ветер вольно гулял наверху и, как только Беличенко вылез на бруствер, плотно прижал к его спине накинутую шинель, обнял рукавами, подхватил полы — вмиг выдул все тепло, запасённое в блиндаже. Небо уже замутнелось, на востоке проглядывал зябкий рассвет, но на западе ещё держалась ночь. Было тихо, диковато, пусто. В этот час всегда так на передовой, и часовых на морозе
— Подъем! По ще-елям! В блиндаже Тоня искала санитарную сумку. Сумка висела на колышке, вбитом в стену, а она щупала её в соломе на нарах. Обрушились первые разрывы. В темноте запахло пылью, пыль заскрипела на зубах. Когда Беличенко и Тоня выскочили из блиндажа, по траншее бежали разведчики, мелькая мимо них. Откуда-то сверху, осыпав бруствер, свалился запыхавшийся Богачёв. Нагнулся, подтянул одно за другим голенища хромовых сапог на своих длинных ногах.
— Все ясно: как на ночь сапоги сниму, утром немец наступает! Примета верная! И заорал поверх голов:
— Ратнер! Стереотрубу сними! Ратнер с напряжённым лицом пробежал мимо. В момент все будто вымерло на НП. Ещё не отдышавшийся Богачёв, сидя в щели на корточках, затяжка за затяжкой докуривал цигарку. Ваня Горошко, обняв колени, сжался. При каждом взрыве веки его вздрагивали. Снаряды ложились теперь близко: перелёт — недолёт.
— Нащупал, сволочь! — сказал Богачёв, рукой разогнав дым над головой, и глянул на телефон, по которому Беличенко передавал команды на батарею, как будто немцы могли обнаружить этот телефон. Беличенко взял из его руки цигарку и стал докуривать, припекая губы. Он нервничал. Он всякий раз нервничал, если в бою Тоня была рядом. В такие моменты его все раздражало. И особенно его сейчас раздражали голоса в соседней щели. Туда спрыгнули переждать обстрел два пехотных радиста, И чем дальше, тем трудней им было вылезти наружу, Земля спасительно притягивала их, самым надёжным местом на свете была для них теперь эта щель. Но один из них был рядовой, а другой — сержант, он отвечал перед начальством.
— А я тебе говорю, иди! — приказывал сержант без особой уверенности.
— Куда я пойду? — уныло сопротивлялся радист. — Куда я пойду? Он твердил это с упорством человека, который хочет жить и, кроме этого, ничего знать не хочет.
— А я тебе говорю, иди! — ожесточался сержант. — Командир батальона рацию ждёт, приказание выполнять не хочешь? «Сейчас погоню сержанта», — с холодным бешенством подумал Беличенко. И тут каждый услышал не громкий, но сразу оттеснивший все другие звуки снижающийся вой. Этот снаряд примирил всех. Радисты затихли в своей щели. Беличенко пригнул Тоню к своим коленям, закрыл её собой. И каждый почувствовал, что от падающего сверху у него сейчас одна защита — собственная спина. Окоп качнуло, земля как будто сдвинулась, и все затряслось в дыму и грохоте. С наблюдательного пункта командира полка, с других наблюдательных пунктов, которые не нащупала немецкая артиллерия, было видно, как высота покрылась распухавшими на глазах хлопьями разрывов, дым смешался с рыжей пылью, высоко поднявшейся к небу. Глядя в свои стереотрубы и бинокли, как над высотой в пыли и дыму все вспыхивает коротко, они понимали, что должны чувствовать люди под таким огнём. Когда разрывы смолкли, в ушах у каждого ещё стоял грохот и земля рушилась сверху. Тоня поднялась — песок ссыпался со спины, с воротника шинели. Близко от себя Беличенко увидел её лицо, бледные, под цвет лица, губы и несмело улыбавшиеся ему глаза, из которых ещё не ушёл страх.
— С тобой я смелая, — сказала она. — С тобой я ничего не боюсь. Ветер отнёс дым, и стало светло. Но никто за артподготовкой не видел рассвета и как-то даже не вспомнил теперь об этом. Беличенко рукой поискал в земле засыпанный телефон. Трубка была разбита. Он все же подул в неё — телефон не работал.
— Ставь стереотрубу! — приказал он Богачёву. Тот, сощурясь, глядел в сторону немецкой передовой, крупные ноздри его хрящеватого носа жадно хватали воздух. Перчаткой постегал себя по плечам, сбивая пыль, и размашисто зашагал по траншее. В соседней щели послышались голоса.