Южный узел
Шрифт:
Между прочим, тогда Шурка действительно помог, потому что именно его, не мужа, попросила императрица. А её просьбы — приказ, и часто разбрасываться подобными требованиями она себе не позволяла. Цедила по чайной ложке: раза два в год. И шеф жандармов умел ценить царскую деликатность. Ему тоже не мешали работать. Не в последнюю очередь из-за этого Бенкендорф и взвился: «Девочку им!»
Он не был идеалистом и понимал: рано или поздно девочка будет. Но не сейчас. Дайте подготовиться. И подготовить, если надо.
Покои Александры Фёдоровны прятались
Ему нравилось минутами отрываться от бумаг и поднимать голову к потолку. Но с недавних пор Шарлотта то металась, едва задевая ковёр, то сидела тихо как мышка.
Государь мучительно сглатывал, проводя рукой по кадыку, и снова опускал голову к документам. У него потели ладони, и бумага становилась влажной, чернила пачкали подушечки пальцев, на них налипал золотой песок, которым пересыпали страницы.
Пойти сейчас к ней, вскинуть на руки, занести в дубовые двери — в синюю, васильками затканную спальню, где жёлтое грушевое дерево изгибает изголовье кровати в свиток… Лоб опять касался бумаг на столе. Над головой снова топали — кажется, супруга сердилась на наряд, не находила его красивым.
— Ваше величество. — Портниха не осмеливалась её тревожить, но, в конце концов, платье ещё не готово. Можно подогнать по старым, только вот… императрица всё время худеет. Костюм с прошлого маскарада уже висит, образуя на талии некрасивый напуск.
— Ваше величество.
Шарлотта торопливо вытерла лицо шалью и обернулась. Она знала, что и портниха, и введшая её в комнаты фрейлина запретят себе заметить красные глаза хозяйки. Женщины держали наряд на вытянутых руках. Воздух из форточки едва шевелил газ крылышек на плечах платья и раздувал пышные прозрачные рукава.
— Отнесите в спальню.
Восхитительный крой! Ярко-синяя юбка и лиф с белыми вставками. На секунду Шарлотта вообразила, какой красивой и желанной будет в этом платье, когда её волосы соберут в тяжёлый тёмно-русый узел, только на висках завив чередой ломких куделек. Как муж снова взглянет на неё. Как захочет её, и никого другого…
Ей всегда так нравилось то, что с ними происходило! С первой встречи. И за исключением страшных дней декабря, два года назад. Между тем они с Никсом только входили в долгую полосу из мутной холодной воды. Каждый готов был протянуть руку, чтобы поддержать плывущего рядом, и не делал этого только из боязни быть неправильно понятым.
На следующий день Бенкендорф очень деликатно опросил лейб-медиков. Оказалось, что они только рекомендовали быть поосторожнее. Никаких запретов, боже упаси!
Можно было ликовать и махать флагами. Но! Являлся новый болезненный вопрос. Вдруг его величество сам желает отдалиться от супруги? Одиннадцать лет брака — достаточный срок для притупления чувств.
Только вот его величество менее всего походил на человека с притуплёнными чувствами. А походил на огненный вулкан, чуть что плюющийся
Уже досталось Волконскому, Орлову, Чернышёву, Нессельроде, Канкрину, Дашкову, Блудову — и обратно в азбучном порядке. Уже все заметили, что государь работает дни и ночи, уже каждый задался ненужными вопросами, уже посмотрели на бедняжку-императрицу с осуждением. Мол, что творится? Приведи мужа в чувства…
Среди множества совершенно неотложных дел, которые никак не могли подождать до послепохода, было и посещение мастерской итальянского скульптора Гвидо Больони, которому заказали три мраморные статуи для зимнего сада в Аничковом. Венера, Елена и Леда. И надо ж такому случиться, что они оказались готовы! Очень не вовремя, по мнению Александра Христофоровича, которого государь, конечно, потащил с собой: де у него хороший итальянский и в мраморах он разбирается, проведя юность в Элладе среди патриотических разбойников.
Сам Никс разбирался гораздо лучше: великих князей лет с шести заставляли копировать картины в Зимнем. Мария Фёдоровна обладала недюжинными способностями: рисовала, резала по камню, лепила. Поэтому считала, что и детям по наследству перешло дарование. Может, не зря.
Мастерская Больони находилась на Миллионной улице. На третьем этаже, в настоящем парижском гренье (у нас не понимают, что это просто чердак), с трудом воспроизведённом под хмурым петербургским небом.
Пока поднимались, Александр Христофорович чертыхался про себя на каждом пролёте. Жена права: пора избавляться от брюха. Тяжело себя носить, сердце шалит, одышка. Какой был тощий: одни рёбра. Через живот хребет прощупывался. Как сейчас у Жоржа.
«Не теперь», — остановил себя шеф жандармов. Государь скакал впереди через три ступени, и надо было поспевать.
Мастерская под крышей имела с десяток слуховых окон и один большой эркер, озарявший светом всё пространство. Фигуры стояли среди творческого беспорядка: тряпки, куски засохшего гипса, инструменты — итальянцы не отличаются нордической аккуратностью, но статуи выше всяческих похвал.
С первого взгляда было ясно, что все три сняты с одной модели. Венера, сидящая в раковине, как в ванне. Елена, расчёсывающая волосы, так что они рассыпались по телу, как складки мокрой туники. И Леда верхом на лебеде. Присев на корточки, прекрасная дева сплеталась в страстных объятиях с крылатым демоном, чья шея очень деликатно выныривала у неё между ног.
Не то что государь, Шурка покраснел. Но с него быстро схлынуло. А вот император весь визит то косился, то оборачивался.
— Эта статуя несколько… откровенна, — скороговоркой заявил итальянец. — Я пойму, если вы её не купите.
— Нет-нет, копия восхитительного образца, — такой же скороговоркой отозвался государь. — Конечно, её купят. Возможно, не для Аничкова, это семейный дворец…
Зачем оправдываться?
— Но для собственной дачи подойдёт.
Да, в самом дальнем углу, за кустами. Страматища! Шурка так и увидел картину: гуляет её величество с зонтиком, в окружении дочерей, и о чудо!