Южный узел
Шрифт:
— Затем, чтобы распечатать сосуд императорской нравственности, — без обиняков заявил Карлик. — И приучить общество к тому, что подобное возможно. Здесь прыгает чернявая девочка по фамилии Россети, совсем крошка, фрейлина её величества. Она, если не ошибаюсь, проторила дорожку. И теперь её сватают за князя Голицына, когда супруга даст ему развод.
«Не даст, — огрызнулся Бенкендорф, — все знают Принцессу Ноктюрн».
А вот про Россети он не знал. Бойкая, глазастая, языкатая. Да не сама ли она о себе рассказывает? Цену набивает?
Назревал
— Мадемуазель?
Испуг, вспыхнувший на смуглом лице, был ответом на его опасения. Болтает.
— До меня дошли неприятные слухи.
— Не понимаю…
— Понимаете. Вы единственная фрейлина, которую их величества брали с собой летом жить в Монплезире. Откуда разговоры, будто вы не устояли в нравственности?
Бедняжка сначала не нашла, что сказать, а потом выпрямилась, вскинула голову и выпалила:
— Что с того? Если я одна уехала с августейшей семьёй, значит, я зачем-то нужна. Вот люди и делают заключения.
— Зачем же вы их подтверждаете?
— А затем… — черноглазая крошка задрала вверх дрожащий от храбрости подбородок. — У меня нет приданого. Как думаете, скоро меня возьмут замуж? И кто? Один шёпот за моей спиной делает меня интересной. Подаёт женихам надежду, что они не будут оставлены высочайшей милостью.
Бенкендорф отпустил её локоть.
— Но ваши благодетели, государи, зачем же их ославлять?
В глазах фрейлины мелькнуло что-то яростное и жадное.
— Они и так счастливы. Боже, как они счастливы! Неправдоподобно. Так не бывает! Если бы вы только видели, как каждое утро дети кидаются друг к другу и к родителям, начинают наперебой рассказывать, будто расстались год назад, а не ночь провели порознь, — её подбородок ещё сильнее затрясся. — Его величество — редкий отец, он их не бросает, он с ними возится. А я? А мне? Он заботится обо всех. Когда я промочила ноги, он велел слугам протереть их спиртом у камина. И я видела, как он смотрел на мои босые ступни. Если бы не его честность по отношению к императрице, не железный характер, он был бы у моих дверей в ту же ночь!
«Да там всё рядом! — возмутился Бенкендорф. — Тут спят супруги, тут дети, тут слуги».
Девушку колотила горячка.
— Я смогла бы подарить ему радость. Но он слишком твёрд в принципах. Будет лежать, вздыхать — через три стены слышно — и ни за что не подойдёт.
— Мадемуазель, вам надо замуж, — сказал Александр Христофорович. — Но не метьте слишком высоко. Придётся потом объяснять супругу, почему чаемые императорские милости не воспоследовали.
Россети закусила лиловую губку. До чего милы эти смуглые очаровашки! Только кожа грубовата. Государь сам признавался, что теряет возбуждение, едва коснётся такого наждака.
Что ж, пойдём к розам. Благо Завадовская
Бенкендорф двинулся к восхитительной Влодек, плечи которой торчали из кружевного выреза платья, как взбитые сливки из вазочки. После танца она обмахивалась белым страусовым веером на длинной ручке, разгонявшим вокруг целые шквалы ветра.
— Позвольте засвидетельствовать своё восхищение, графиня, — сказал генерал, садясь рядом.
Дама благосклонно кивнула, полная сознания собственного совершенства. Её тонкая улыбочка выражала абсолютное довольство, а коротенькую шейку в уморительно-нежных складочках так и хотелось ущипнуть.
— Вы прелестно танцевали с его величеством, — начал Бенкендорф. — Но теперь вынуждены следить, как это делают другие. Именно с вами он начал бал. Но с кем завершит?
Влодек посмотрела на собеседника, словно говоря: «И вы туда же!» Потянулась, колыхая сразу и кружева, и ленты, и розаны, и желейные плечи. Призывная женщина!
— Именно вам его величество сказал сегодня: добрый вечер, — генерал не отчаивался в предпринятом натиске. — Но кому скажет: доброе утро?
— Жене, — с видимой усталостью отозвалась дама. — И это несносно! С ним никогда не дождаться конца. Он слишком большое значение придаёт слову «верность».
Очень откровенно. Стало быть, император ухаживает, но дальше не идёт. А чего вы хотели? Человек всю жизнь прожил с одной женой и не чувствует уверенности.
Оставалась Урусова. С ней Александр Христофорович даже не счёл нужным беседовать. Подошёл к покровителю девицы графу Мусину-Пушкину и, пригласив в соседнюю комнату за ломберный стол, поведал ужасы:
— Его величество, без сомнения, желает вашей племяннице только добра. Но вы же сами видите: молва бежит резвее пары в котильоне. Все московские в один голос говорят о фаворе и гордятся им. Сие неугодно, так как порождает слухи. Накинуть платок на сотню-другую ртов теперь не удастся. Уезжайте на время похода обратно в Москву, и прелесть вашей племянницы не утратит новизны.
— Уехать? — Мусин-Пушкин едва не рассмеялся в лицо собеседнику. — Недурное предложение. Но пока мы будем ездить, тут без нас найдутся Дианы-охотницы.
Как же зазнался этот старомосковский барич, если в подобном тоне разговаривает с шефом жандармов! И как они все начнут разговаривать, если слухи о фаворе станут правдой?
— Уезжайте, — повторил Александр Христофорович. — Пожалейте девушку. У нас не Турция, не отравят. Но ославят на весь свет. Взгляните на Завадовскую. Её прочат поляки, служащие при дворе. Заметная сила.
Граф пришёл в крайнее негодование.
— И это говорите мне вы? Вы? В чьи обязанности входит защита подданных от подобных посягательств?