Южный узел
Шрифт:
— Мы отбываем! Пришли требуемые документы!
— О, счастье! — Анна как голубь слетела с места, отбросила пяльцы и повисла у него на шее. — Спозо, мы увидим наших детей!
За четыре года, проведённых в Петербурге, в этом красивом чахоточном мираже, она так и не решилась привезти сюда дочерей. Крошки оставались с бабушкой в имении Олтон-хаус, что, конечно, не позволяло леди Анне наслаждаться своим высоким положением. Но всегда необходимо чем-то жертвовать!
Чтобы карьера Эдварда в дальнейшем шла наверх, пришлось принять не слишком удобное назначение на север. Но, с другой стороны, разменивать его на место секретаря любого из маленьких посольств в
Однако дети… Бедные крошки Каролина и Альбиния… Анна извелась, а сам посланник не был уверен, узнают ли их малыши. «Спозо полагает, будто мы увидим ещё ползающих по ковру карапузов, — писала жена матери, — а ведь они уже почти леди».
Супруги обнялись и пустились по комнате в пляс, что мало соответствовало хвалёному британскому темпераменту так, как его представляют на континенте. Однако Дисборо не были ни снобами, ни бесчувственными, холодными истуканами. Они так долго просились домой! Они едут домой!
— Знаешь, чего мне будет недоставать, — призналась Анна, когда муж остановился, а она, запыхавшись, начала поправлять волосы, выбившиеся из-под кружевной наколки. — Только не смейся. Их величеств.
Спозо действительно захохотал.
— Их доброты, снисходительности, заботливого внимания, — продолжала перечислять жена, нимало не конфузясь. — Ведь они — сама предупредительность. А императрица просто не может не выглядеть прелестно. Заметил, что все красивые дамы в Петербурге — иностранки?
Эдвард промолчал.
— Нет, правда, — настаивала Анна. — Красота здесь — редкая гостья. К тому же у всех очень нездоровый вид. Я думаю, это от корсетов. Мужчины ещё добротные образчики своего пола, а женщины… Покатые плечи, невысокий рост, кожа настолько лишена нежности, что от солнца не краснеет, а теряет белизну и становится бронзовой...
— Ладно-ладно, сладость моя, — поднял руки Спозо. — Будем считать, что природное безобразие туземок стояло на страже нашего семейного очага…
— …где даже огонь английский, — Анна умела правильно завершить за него любую фразу. — Надеюсь, мы не произвели здесь впечатления тех напыщенных снобов, которые, сидя дома и ничего не видя в целом свете, готовы без устали хвалить только свой берег? Вместе с тем мы ничего не переоценивали из увиденного, чтобы тем самым не умалить наш остров.
— Успокойся, дорогая моя, — улыбнулся Эдвард. — Ты можешь быть уверена, что общество, которое вращалось вокруг тебя, навсегда сохранит печать британского. Теперь они знают, что кататься с гор — всё равно что прыгать из окошка третьего этажа; вставлять в рамы целиковые стёкла — рисковать гостями, которые могут подумать, будто стекла вовсе нет и вывалиться в сад; а лошадей следует запрягать в тяжёлую ремённую упряжь с бляшками, ведь без неё они выглядят до неприличия голыми.
— Ты вечно смеёшься надо мной, — фыркнула леди Анна. — Скажи, ведь мы не выглядели провинциалами?
— Ах, дорогая, — отмахнулся посланник. — Даже если и выглядели. У всякого двора свои манеры: наши будут считать лондонскими. Гордись, тебе подражают. И только новый посол с женой смогут нас разоблачить. Но, уверен, из уважения к соотечественникам не станут этого делать.
Эдвард поцеловал супругу в лоб.
— Когда же мы едем? — Анна подобрала пяльцы и снова села в кресла.
— В конце месяца. Как только государь выступит в поход против Турции. Жаль, что до этого времени не определится фаворитка, —
— Ты уверен, что это вообще произойдёт? — леди Анна питала к императорской чете самые возвышенные чувства. Она до сих пор хранила, как реликвию, перчатку, в которой танцевала с государем полонез. К белой лайке прикасались августейшие пальцы — дома бедную вещицу разорвут на сувениры.
Спозо рассеянно кивнул.
— Это уже не важно. Стоит государю выехать из столицы, и бог знает, что начнётся. Я же показывал тебе меморандум.
Леди Анна кивнула. Несколько месяцев после заговора 14-го муж неусыпно собирал сведения. Составленный им отчёт имел множество непонятных для неё формулировок. Но кое-что она запомнила: «Заговор — это не деятельность кучки молодых офицеров. Это борьба за власть между троном и знатью в стране, где третьего сословия не существует. Семена бунта рассеяны глубоко и широко по всему государству. Возможно, новому императору удастся сбить огонь, но погасить его он не в состоянии. При восшествии на престол он мог бы немедленно казнить мятежных офицеров и затем сделать некоторые уступки знати, придя к согласию с ней. Но он показал ей штык, и штыком ему придётся править. По приговору пострадали члены 150 важных семейств. Это ли не открытая война с дворянством? В ней император полагается на войска, но офицеры — те же дворяне. Одно можно сказать с уверенностью: внутренние конвульсии неизбежны».
Леди Анна потёрла переносицу. Ей всё труднее становилось шить по канве.
— То же самое ты говорил, когда начиналась война с Ираном.
— Персы нас подвели, посмотрим на турок. — Спозо вовсе не собирался вступать с супругой в парламентские дебаты. — Собирайся. Нам следует покинуть столицу, пока не стало жарко.
Над предложением Нессельроде Егор Францевич думал ровно сутки. И так, и эдак выходило нехорошо. Против совести. Но есть ли у министра совесть?
И как позволить себя шантажировать? Ведь Ротшильды — только пробный камень. Владея подобными бумагами, Карлик теперь по любому поводу начнёт грозить разоблачением.
Егор Францевич рассматривал себя в зеркало: блёклое остзейское лицо. Видно, в Лифляндии нашлось немало охотников на бабушкины кастильские очи. Может, потому отец и сбежал, что не считал деда своим родителем? Теперь разве разберёшь?
А как с детьми? Они-то кто? Мать русская, отец лифляндский счетовод? Вот, оказывается, откуда у него тяга к финансам!
Министр всегда ощущал в себе особую связь с деньгами. Не пустую, как у всех: чем больше, тем лучше. Промотал и ладно. Нет, он чувствовал их, хотя сам никогда богат не был. Ему мнились поток золота и бумаг, они извивались змеиным телом в тёмной глубине Танатоса. Были живыми. Он даже начинал болеть, когда с ними творилось неладное: менялся ли курс, упадал ли фунт, поднималась ли марка.
Его мечтой было сделать рубль полновесным, наполнить истинным содержанием. Тогда и только тогда возможны реформы, о которых говорит государь: выкупать помещичьих крестьян, переводить в государственные, пока число последних не превысит половины, и вдруг, в один миг, освободить, раздав земельную собственность из того, чем сейчас владеют.