За час до полуночи (пер. Максима Дронова)

Хиггинс Джек

Все сразу засуетились. Джоанну завернули в одеяла, снесли вниз и поместили в стоявшую во дворе «альфу», предварительно напихав между сиденьями побольше одеял. Я сел рядом с водителем, и Серда нагнулся, пристегнув меня для верности ремнем.

– Не забудь передать от меня привет капо и слова глубочайшего уважения, – сказал он мне. – Скажи, что я выполнил все его указания в точности.

– Непременно передам, – ответил я, откинулся на сиденье и в ту минуту, когда мы отъезжали, воскликнул по-английски:

– Вперед! На мафию!

Боюсь,

однако, что значение этого емкого английского выражения не дошло до старого трактирщика.

* * *

Я оказался абсолютно прав относительно горных дорог: они расползались буквально под колесами нашей машины. Мы тащились вниз по склону со скоростью не более двадцати миль в час – если бы Марко попытался ехать быстрее, мы, без всякого сомнения, улетели бы в пропасть, а «альфа» явно не создана для полетов.

Не то чтобы я очень волновался. От судьбы, как говорится, не уйдешь – я был готов ко всему. Сицилийцы древний народ, и их спокойное восприятие неизбежности заговорило во мне сейчас. Нечто подсказывало мне, что игра еще не закончена и развязка впереди. Она казалась мне неотвратимой, как рок, от которого никому не уйти. Ни мне, ни Берку.

Меня согревала также мысль о том, что Марко когда-то занял третье место на тысячемильном ралли, управляя автомобилем, который был снаряжен на деньги деда и его деловых партнеров.

Я задремал. А когда открыл глаза, мы уже проезжали Викари – это означало, что я проспал два часа.

Джоанну Траскотт переносили в санитарную машину на носилках. Я попытался вылезти из машины и обнаружил, что ноги меня не слушаются; тут дверца отворилась, и я повалился вбок, прямо на руки седобородого человека в белом халате.

Дальше я почти ничего не помню, за исключением того, что где-то неподалеку маячил Марко, но в основном мне запомнилось лицо человека с седой бородой и очки в золотой оправе. Удивительно, до чего же респектабельно может выглядеть доктор, даже если он мафиозо.

Рядом лежала Джоанна – это я помню, – и доктор склонился над ней, а потом его седая борода снова надвинулась на меня, золотая оправа заблестела, а в руке оказался шприц.

Я попытался было сказать «нет», воспротивиться и поднять руку, но ничто, казалось, во мне уже не действовало. Потом снова нахлынула тьма – мы с ней успели крепко сдружиться.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Снаружи за высокими – от пола до потолка – французскими окнами, выстроились в ряд тополя, словно солдаты в ожидании сигнала, черные на рдеющем пламени заката. Длинные белые занавески колыхались, надуваемые легким ветерком, совсем призрачные в прохладном полумраке комнаты.

Возвращение к жизни всегда болезненно, но оно далось мне легче благодаря этому прекрасному вечеру. Я был снова здоров, спокойный и отдохнувший, и не ощущал боли, пока не шевельнулся, и она не полыхнула, обжигая правое плечо. Сиделка в ногах кровати читала книгу при свете ночника. Она повернулась, заслышав шорох, и накрахмаленная белая

косынка нимбом засияла вокруг ее лица Мадонны. Она склонилась надо мной; никогда в жизни я не знал ничего прохладнее этой руки, коснувшейся моего лба.

Сиделка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Та почти тотчас же открылась опять, и в комнату вошел седобородый.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он по-итальянски.

– Снова живым. Необычайно приятное ощущение. Где я?

– На вилле Барбаччиа.

Он включил лампу на столике у постели и проверил мой пульс. Вид у него был чрезвычайно сосредоточенный и серьезный. Затем, как и следовало ожидать, появился стетоскоп, который некоторое время тыкался мне в грудь.

Врач кивнул головой – самому себе, разумеется, и сунул стетоскоп в карман.

– Ну как плечо? Беспокоит?

– Немного, когда двигаюсь.

Дверь за спиной доктора отворилась. Я почувствовал присутствие деда еще прежде, чем различил ни с чем не сравнимый аромат гаванской сигары, и тут он предстал передо мной – лицо задумчивое и спокойное, как всегда. Просто Цезарь Борджиа, вновь возродившийся к жизни, бессмертный и неуязвимый.

– Ты, похоже, вечно будешь таким, дед? – проговорил я.

Словно угадав ход моих мыслей, он улыбнулся.

– Он ведь нас всех переживет, мой внучок, а? Как ты считаешь, Таска?

– Ну уж эту-то пулю – без сомнения. Хотя придется потрудиться над его правой рукой, а то она может стать не такой подвижной, как левая.

Доктор Таска взглянул на меня с легким укором.

– Не нужно вам было ею пользоваться, молодой человек. Напрасно вы это делали.

Я промолчал, а он повернулся к деду:

– Меня беспокоит его общее состояние. Откровенно говоря, он стоит на краю пропасти. Достаточно легкого толчка – и он полетит в бездну.

– Слышал? – Дед еле удержался, чтобы не ткнуть меня тростью. – Хочешь умереть молодым, да?

– А что ты можешь предложить взамен?

Я пытался говорить весело и беспечно, однако Таска, по всей видимости, не разделял моего настроения.

– Вы, по-моему, были в тюрьме.

Я кивнул:

– Нечто в этом роде – в египетском лагере.

– В кандалах, вместе с каторжниками? – На лице его впервые за все это время появилось выражение озабоченности. – Теперь все ясно.

Он снова повернулся к деду.

– Когда он снова встанет на ноги, он должен прийти ко мне для тщательного обследования, капо. У него, очевидно, поражены легкие; есть также определенные признаки, что он не окончательно оправился после черной лихорадки, а это может вызвать осложнения на почки. Ему потребуется не только лечение, но и хороший уход и отдых – несколько месяцев полного, абсолютного покоя.

– Благодарю вас, доктор Килдаре, – сказал я. – Вы меня просто осчастливили!

Таска, казалось, совершенно растерялся, не зная, как понимать мою реплику, но тут дед отпустил его.