За час до рассвета
Шрифт:
За последние дни Костя осунулся: лицо почернело, глаза ввалились. Подвальная жизнь давала о себе знать. Глядя на него, Поляков сокрушенно качал головой, приносил ему добрую половину из своего скудного пайка. Не впрок шла еда Трубникову. «Не в коня корм», — шутливо отмахивался он.
Он любил читать. Сейчас больше лежал в темноте и день за днем вспоминал прожитые годы.
Многие завидовали семейному укладу Трубниковых. «Без отца, а дети слухмяные, уважительные», — восхищались соседки. В их доме всегда было шумно и многолюдно. Надежда
Костя по натуре был деятельный, общительный и сейчас тяжело переносил вынужденное одиночество, безмолвную немоту подвала. Только теперь он ясно понял, кем для него была мать. До слез стало обидно за себя, за то, что недостаточно нежно любил ее, подчас бравировал напускной сдержанностью. Вот теперь захотелось немедленно сказать маме много, много ласковых слов, но сделать это уже было нельзя.
Он, конечно, чувствовал, отлично понимал, что Надежда Илларионовна интересы своих детей ставила превыше всего, и потому безропотно вместе с ними взвалила на свои плечи тяготы и опасность подпольной работы. Знала, что ждет ее в случае их провала. Но поступить иначе не могла. Она сама прививала сыновьям и дочери честность, порядочность. Теперь они повели ее по ею же указанной дороге.
Сказывались одиночество или переутомленность, только жалость к матери все больше и больше овладевала Константином. На короткое время он забывался сном. Тогда приходило к нему светлое, волнующее. Он видел свой двор с клумбами цветов, беседку, заплетенную виноградными лозами, мать во всем белом, разливающую чай. Она всегда почему-то снилась ему в белом платье.
Просыпался он в холодном поту, подолгу лежал не шевелясь, с открытыми глазами, тяжело переживая возвращение к ужасной действительности.
В один из таких тяжких часов вспомнил он, как схваченный комсомольцами Рейнхельт торговался в подвале гастронома: «Я освобожу арестованных, если их место займете вы». Костя хладнокровно прикинул: «Интересно, выпустил бы он из тюрьмы заложников, если бы взорвавшие док выдали себя? Скорее всего, обманул бы, — думал Костя. — Фашист есть фашист, — говорил он. — Ему верить — себя под пулю ставить». И все-таки предложение гауптштурмфюрера не выходило из головы.
Последние дни нахлынула такая гнетущая тоска, что места себе не находил. Сегодня он с особым нетерпением ждал Михаила Полякова: скопилось шесть готовых мин.
Однако Миша не появлялся: уж не беда ли какая с ним? Еще ни разу он не оставлял его одного на такое продолжительное время.
Выходить из подвала строжайше запрещено. В его положении оставалось одно — ждать!
В ту роковую ночь сон бежал от него. Вконец измучившись, приподнялся на постели, громко сказал:
— Ладно, пусть будет что будет!
Склонив голову, как бы прислушивался к тому, что делалось в его душе, долго не шевелился. Вдруг повеселел: всегда легче,
В темноте Константин привычно нащупал спички, зажег свечу, пододвинул к себе ученическую тетрадь. Пальцы левой руки забрались смолистые волосы, судорожно сжав их в тугой пучок.
Не двигаясь, просидел несколько минут. Потом принялся торопливо писать, писал быстро, без единой помарки. Один исписанный листок положил на стол, другой — аккуратно сложил и сунул в карман.
Вытащил из-под подушки ТТ, разобрал, тщательно почистил, смазал, собрал и завернул в тряпочку. Из банки, стоящей под топчаном, достал патроны, набил две запасные обоймы. Со стороны могло показаться, что Костя готовится к бою. Однако оружие и полные обоймы сунул на старое место, под подушку.
Приблизился к горящей свече, осмотрел сапоги: местами обнаружил засохшую грязь. Наклонившись над умывальником, натер их до блеска.
Долго возился с брюками, пиджаком, каждую пылинку с них снял. Неделю тому назад выстирал и выгладил белую рубашку. Распятая на плечиках, она висела на гвоздике. Отлично, что не надевал, — пригодилась. Галстук оказался несколько помятым, слегка потягивая, разгладил его пальцами.
«Будто на свидание собираюсь, — подтрунивал над собой. — Впрямь на свидание, только не с девушкой. Пусть знает: мы не побеждены, мы при полном параде».
Взглянул на часы — удивился:
— Ого! Ночь миновала.
Скинув черную спецовку, нарядился во все лучшее, вычищенное, вымытое, с какой-то поспешностью покинул подвал. И без колебаний зашагал по центральной улице. У многоквартирного дома остановился, посмотрел на безликие окна. Дом казался необитаемым.
Войдя в парадный подъезд, поднялся на второй этаж. У одной из трех дверей остановился. Звонка не было, он осторожно постучал. «А вдруг на Рейнхельта напорюсь? — опалила мысль. — В такую рань — какие гости?» — успокоил себя.
Постучал увереннее.
— Что надо? — спросил женский сонный голос из-за двери.
— Клава, открой, — попросил Костя.
— Голоса что-то не узнаю. Кто ты?
«Остерегается, — догадался Трубников, — не каждому открывает». И четко выговорил:
— Друг детства, повидаться завернул.
Щелкнул внутренний замок, дверь, придерживаемая цепочкой, образовала небольшую щель. Трубников отступил на шаг, давая возможность разглядеть себя.
— Это ты? — удивилась Клава. — Уходи, я не хочу тебя видеть.
— Клава, сжалься, я ненадолго, по очень важному делу.
Лунина торопливо сняла цепочку, распахнула дверь:
— Заходи. Только на минутку.
Костя шагнул через порог, его качнуло от тепла, запаха духов. Тут же запер на ключ дверь, осмотрелся. В комнате, захламленной мебелью, по углам висели клетки с канарейками, щеглами. На подставках — горшочки с гортензиями.
— Ну, я тебя слушаю, — отчужденно проговорила хозяйка. — Выкладывай свое дело.