За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
До середины апреля партизаны совершили два успешных лыжных похода в глубокий тыл и готовились к треть*
m
ему — последнему перед длительным отдыхом на время весеннего распутья.
Молоденькая фельдшерица, недавно присланная в отряд, вечером явилась в штаб и, выждав, когда командир останется один, доложила, что сандружинница Рантуева в поход идти не может.
— Почему? — нахмурился Тихон Захарович.
Зардевшаяся фельдшерица, стараясь не произносить самого этого слова, дала понять, что Рантуева беременна.
—
Совсем растерявшаяся фельдшерица пояснила, что ошибки никакой нет, что Рантуева уже на четвертом месяце и в поход идти не может.
— А ты куда смотрела?! — загремел Орлиев.— Подчиненные делают черт знает что, а она, видите ли... Перестань нюни распускать, слышишь! Пиши сейчас же официальный рапорт и позови сюда Рантуеву!
Оставшись один, Тихон Захарович не только не успокоился, а разошелся еще больше. Подумать только, какой позор! До него доходили слухи, что в других отрядах случалось такое, но чтобы подобное произошло у него?! Да еще с Олей Рантуевой, его землячкой, которую он всегда ставил всем в пример?!
— Это еще что за новость? — спросил Орлиев, когда Рантуева, остановившись у порога, доложила о своем прибытии.
Рантуева продолжала смотреть в лицо командиру, как будто не понимала, о чем ее спрашивают. Тихон Захарович оглядел сверху донизу ее высокую стройную фигуру и никаких перемен не заметил. Вероятно, белый, отороченный мехом полушубок скрадывал их.
— Это правда, что доложили мне? — спросил командир не без надежды, что все еще может оказаться недоразумением. Оле — такой славной, ловкой, красивой — не придется заканчивать партизанскую службу таким образом, да и репутация отряда останется чистой...
— Правда.
Если бы Оля расплакалась, покаялась, попросила помощи, Тихон Захарович, возможно, поступил бы по-иному. Но она продолжала смотреть в глаза командиру так спокойно, как будто ничего не случилось.
— Кто? — с дрожью в голосе спросил Орлиев, кивнув куда-то за окно в сторону барака, где жили партизаны.
Рантуева молчала.
— Кто тот подлец? — лицо Орлиева медленно наливалось не предвещавшей ничего хорошего багровостью.— Я спрашиваю, кто тот подлец, который позволил себе такую гнусность?
— Почему он обязательно подлец? — тихо спросила Оля.
— А кто же он? Кто? — неожиданно взорвался Тихон Захарович визгливым, совсем несвойственным ему выкриком.— На такое способны лишь подлецы! Соблазнить девчонку, вывести из строя сандружинницу! Да я ему сделаю, знаешь — что?!
— А если он хороший человек?
— Кочетыгов? Говори прямо, не виляй!
— Для вас это не имеет значения, но меня никто не соблазнял.
— Ах, ты еще хочешь быть и благородной? Ну-ну. Ты знаешь, что ты сделала?
— Знаю.
— Ты знаешь, что завтра же я отчислю тебя из отряда?
— Знаю.
— Ни черта ты не знаешь, дура этакая! — вновь вскипел Орлиев.— Что вы можете знать, молокососы несчастные?! Вы только и умеете глупости делать... Вот что: завтра же отправишься в Беломорск. Я дам письмо начальнику
— Аборта я делать не буду,— чуть помедлив, твердо сказала Оля.
Орлиев почувствовал, что еще одно слово, и он потеряет контроль над собой. Отвернувшись к окну и глядя в темноту ночи, он подумал: «Взять бы сейчас ремень, зажать меж колен твою глупую голову, да пороть, пороть, пока не заплачешь, не закричишь истошным голосом, которым и должна кричать баба в твоем положении».
— Если бы то, что сделала ты,— чуть успокоившись, начал Тихон Захарович,— мог сделать мужчина, я немедленно отдал бы его под суд. Нет, не только за нарушение дисциплины, а за трусость. Как самострела, понятно?
— Уж не обвиняете ли вы меня в трусости? — чуть заметно усмехнулась Оля.
— Да, обвиняю. И не без оснований. Война не закончена.
После недолгого молчания Оля вдруг сказала:
— Тогда, товарищ командир, у меня к вам просьба.
— Ну,— обернулся Орлиев, почувствовав в ее голосе что-то новое.
— Разрешите мне сходить в последний поход. Я могу, вы не думайте! Никто и знать не будет... А потом уж отчисляйте. Разрешите, прошу вас!
Тихон Захарович даже фыркнул в гневе от того, что вновь обманулся в своих надеждах.
— А умнее ты ничего не могла придумать? Завтра или скажешь мне, кто он, и поедешь на аборт, или будешь отчислена из отряда. Выбирай!
— Можно идти?
— Иди.
Через три дня Рантуева покидала отряд.
Сквозь оттаявший глазок в заиндевелом окне Тихон Захарович рано утром наблюдал, как в сопровождении подруг она вышла из санчасти, вскинула за плечи вещевой мешок и по переметенной за ночь дороге медленно направилась на восток, к поселку Ена, чтобы оттуда на попутных машинах добраться до железной дороги.
Жалость и гнев бушевали в душе Орлиева. Уходила партизанка, взявшая в руки оружие еще в первый месяц войны. Тогда она была совсем девчонкой. Тихон Захарович хорошо помнил, с какой мольбой смотрела она на районную «тройку», формировавшую в июле партизанский отряд. Тогда все решил голос Тихона Захаровича, знавшего Олю чуть ли не со дня ее рождения. Три года боев, походов, лишений... И теперь вот она уходит, чтобы через пол года стать матерью.
«Разве так должна покидать отряд славная партизанка, орденоносец?»—думал Тихон Захарович, глядя на удалявшуюся по дороге фигуру.
Но как только он вспоминал их разговор и перед глазами вставало гордое, даже чуть надменное лицо Оли — гнев, досада, злость не оставляли места жалости. «Только так, только так...— твердил он про себя.— Чтоб ни на минуту не забывали о долге. Своевольничают, делают глупости, да еще и не хотят признавать своих ошибок!»
Долго метался Орлиев по тесной комнате штаба, убеждая себя в своей правоте и чувствуя, что прав он далеко не во всем. Он уже досадовал и на комиссара Дорохова, который находился на совещании в Беломорске. Во всем случившемся есть и его упущение. Комиссар должен лучше других знать, что творится в отряде. Особенно во время отдыха.