За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
Его встретил молодой, но уже начинающий лысеть человек в сером свитере, в новых белых бурках и темносиних суконных брюках. Приветливо улыбаясь, он помог Виктору снять шинель, повесил ее в большой обшарпанный шкаф, занимавший угол тесного и скромного номера.
Разговор вначале не клеился. Для знакомства обменялись двумя-тремя взаимными вопросами. Сидоров, оказалось, приехал на Урал в командировку и завтра уезжает... В свою очередь он обратил внимание на еще не совсем зажившую после ранения левую руку Виктора.
— Разве вам
Внешне рука выглядела вполне нормальной, но силы в ней еще едва хватало, чтобы продержать всю рабочую смену легкий щиток.
— Нет, почему же... Имею третью группу...— ответил Виктор, удивившись наметанности глаза Сидорова.
— Имеете инвалидность и работаете?! Хотя в этом нет сейчас ничего удивительного... Давайте по случаю встречи выпьем по капельке! Подвигайтесь сюда!
На круглом столике, покрытом газетой, нашлась бутылка водки, черные сухари и банка свиной тушенки.
Выпили, закусили и настороженно замолчали.
Вот тогда-то Виктора и поразил в Сидорове удивительно пристальный взгляд.
«Пригласил и молчит. Почему он молчит?» — подумал Виктор, чувствуя, что хозяин безотрывно наблюдает за ним.
— Расскажите, как там... наши партизаны живут? — прерывая тягостное молчание, спросил он.
— Живут... Неплохо живут...— как-то отчужденно проговорил Сидоров и, помолчав с полминуты, вдруг поднялся:
— А ведь я вас, Курганов, по делу пригласил.
— По делу? По какому делу? — поднялся и Виктор.
— Сидите, сидите... Вот мое удостоверение... Вы служили в отряде Орлиева?
— Да.
Сидоров присел к письменному столу, предложил Виктору придвинуться поближе.
— Вы участвовали в прошлом году в марте в Войтг-озерской операции?
— Да, участвовал.
— В мае из госпиталя 25—27 в Архангельске вы писали письмо в штаб партизанского движения по поводу этой операции?
— Писал... Только не по поводу операции. Я писал об ордене. Меня наградили. Орденом Красного Знамени... Я писал, что не заслужил такой награды, что все это сделал Кочетыгов... Скажите, вы вызвали меня в связи с этим письмом?
— Можете считать так... Расскажите мне все по порядку! Все, что вы видели и слышали в ту ночь, со всеми подробностями...
Виктор начал рассказывать и по первым же уточняющим вопросам понял, что многие подробности Сидорову уже известны. В тот вечер он не придал этому большого значения. Тогда он не мог и предположить, что Сидоров знает их не только по его письму в штаб партизанского движения, а и по показаниям Павла Кочетыго-ва; не мог, конечно, Виктор знать и того, что в ответ на издевательское поведение Сидорова Павел не сдержался и чуть было не дал следователю в морду. Этот человек читал письмо Виктора в штаб. Значит, ему известно было, как относится Виктор к Павлу.
Хотя Сидоров с его многозначительной медлительностью, с какой-то угнетающей рассчитанностью слов и движений был ему уже неприятен, Виктор рассказывал все
— Стоп! — остановил его Сидоров и переспросил: — Как только взлетела ракета, сразу от деревни ударили пулеметы? Так вы говорите?
— Да.
— Значит, финны знали о нападении, если они были) готовы?
— Это навряд ли... Зимой по ночам они всегда держали гарнизоны в состоянии боевой готовности.
— Вы говорите, что сигнальную ракету зацепил кто-то из ваших случайно?
— Да, в темноте это было нетрудно.
— Все понятно... Продолжайте!
Пока Виктор рассказывал об отходе отряда вдоль берега озера, Сидоров что-то записывал, и было такое впечатление, что он не слушает, лишь машинально кивает головой. Но как только Виктор начал говорить о решении командира прорываться на восточное побережье и послать к острову разведку, он снова прервал его:
— Вы сказали, что делать проход в минном поле первым вызвался Кочетыгов?
— Да.
— А разве он был минером?
— Нет. Но минеров, кроме меня, не было. Трое погибли под проволочными заграждениями у деревни...
— Почему же вместе с ним вызвались идти и вы? Вы же были ранены?
— Да, но я знал, что Павел не умеет снимать мины,
— Вы уверены в этом?
— Ему никогда не приходилось...
— Вас это характеризует с самой лучшей стороны...
Снова торопливое шуршание карандаша по уже
исписанному листу бумаги, в тишине чем-то похожее на то осторожное и быстрое шуршание лыж по мартовскому насту, когда они с Павлом остались на озере вдвоем.
Дальше началось самое трудное.
Даже наедине с собой, вспоминая последние минуты перед расставанием с Павлом, Виктор ощущал, как мучительный стыд, неловкость, досада на себя мешают ему трезво думать о том, что произошло на озере. С этими чувствами лихорадочно и сбивчиво писал он в штаб партизанского движения на второй же день после вручения ему в госпитале ордена. И все же тогда было легче. Там никто не заглядывал в глаза с таким видом, как будто знает о тебе больше, чем ты сам.
Виктор волновался и с трудом подбирал слова. Говорил, как было, что чувствовал, о чем думал... Чтоб было понятнее, он то уходил в прошлое, в историю взаимоотношений его, Павла и Оли Рантуевой, то забегал вперед, и тогда Сидоров уточняющими вопросами вновь возвращал его к последней сцене на озере.
— Значит, первым предложил нарушить приказ командира отряда Кочетыгов? Как вы думаете, зачем он это сделал?
— Не нарушить... Он просто сказал: «Зачем погибать двоим, когда с заданием справится и один»,
— И вызвался пойти сам?
– — Да, он хотел этого.
— И вы согласились с ним?
— Нет. Я стал спорить.
— Но он мог бы вам приказать. Он был старший.
— Мог бы,— замялся Виктор.
— Он приказал оставаться или нет? Отвечайте точнее!
— Нет, не приказал...