За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
Особенно трудно давалось начало. Он начал письмо, как обычное заявление: прошу вас о том-то и о том-то... Но как только стал приводить доказательства и мотивы, то понял, что без подробного, последовательного рассказа обо всем не обойтись.
Пришлось взять новый лист бумаги. Он по порядку, начиная с детства, описывал жизнь Павла, рассказывал, каким храбрым и самоотверженным был комсомолец из Войттозера, как в 1943 году он целую неделю прожил в оккупированной деревне и собрал очень важные разведывательные данные, как в марте 1944 года Павел, чтобы спасти отряд, пошел на неминуемую гибель, был тяжело ранен, в беспамятстве
Теперь Виктор даже не задумывался, стоит ли рассказывать про их отношения с Олей. Он писал все, как было, волнуясь и переживая так же, как волновался и переживал девять лет назад.
Закончив письмо, Виктор перечитал его и вдруг увидел, что упустил главное — не написал о том, как подло и недобросовестно его сделали свидетелем обвинения против Павла.
И вот снова, в третий раз, на чистом листе с отступом вправо появляются крупно выделенные слова:
«МОСКВА, КРЕМЛЬ».
С каждым разом писать труднее. Мысли, одна тревожней другой, сбивают его, уводя в путаный и замкнутый круг. Павел считает, что во всем виноваты его показания. Но ведь Сидоров приехал к нему на Урал с уже готовым обвинением! Теперь-то Виктор понимает, что это было так. Значит, дело не только в его показаниях, которые, кстати, и не могли быть иными — он говорил тогда только правду. И что он мог сделать тогда, девять лет назад, если бы и знал его намерения? Значит, все дело в Сидорове, а может быть, и еще глубже... Ведь не случайно Белянин обронил фразу: «Разве Кочетыгов один такой!» Он-то, наверное, имеет для этого основания.
«Стоп! Ты что же, хочешь уйти от ответственности, спрятаться за других? — в упор спросил себя Виктор.— Но ты же виноват, Ты многое мог сделать. Ты мог напи* сать это письмо не сейчас, а тогда. Пусть даже оно и не помогло бы Павлу, но это было бы честнее. Конечно, тогда ты ничего не знал. Но разве неведение может служить оправданием в таких делах? Ты таился от добрых и честных людей и доверился подлецу, к которому у тебя самого возникла неприязнь с первых же минут...»
Да, все могло быть иначе. По-иному могла сложиться жизнь у всех троих — у Павла, у Оли, у него самого. А тетя Фрося? Можно ли измерить, чего стоили ей эти девять лет?
Тетя Фрося, оказывается, знала, что Павел жив и находится в заключении. Виктор долго мучился, не зная, как лучше сообщить новость старушке. Наконец, решился... Тетя Фрося, даже не дослушав его и ничего не спросив, расплакалась:
— Витенька! Разве ж заслужил он это?!
Павел, конечно, бывал дома. Вероятно, даже знал, что Виктор живет в Войттозере. Он, наверное, успел мысленно подготовиться к возможности встречи и поэтому так вел себя.
Когда письмо было закончено, стало еще беспокойнее. Виктор долго ходил по комнате, потом остановился у кровати, глядя на чуть нахмуренное во сне лицо жены. С момента приезда в Войттозеро их отношения с Леной заметно переменились. Он виделся с ней только по вечерам, когда усталый, вымотавшийся за день приходил домой, терпеливо высиживал полчаса или час за самоваром и поскорее валился спать, чтоб проснуться на рассвете и снова уйти на целый день.
«Какой же я свинья! — подумал он с горечью.— Рядом со мной самый близкий и самый родной человек, а я вроде не замечаю ее...»
— Лена, Леночка, проснись на минутку!
Она долго, с трудом признавая мужа, смотрела на него испуганными,
— Лена, я тут написал письмо в Москву.., Ты... не хочешь... прочитать?
— В Москву? Кому же там?
— Прочти, поймешь... Ты не вставай, я придвину лампу.
За полчаса не было сказано ни слова. Шорох переворачиваемых страниц казался Виктору сильнее громовых разрядов. Он то жалел, что дал Лене читать письмо, то радовался этому.
Скоро о Павле и обо всей этой истории будут знать все! Сразу становилось спокойнее на душе.
Ему очень хотелось видеть, какое впечатление на Лену производит его письмо, и одновременно хотелось быть выше такого мелкого, как ему казалось, интереса. Что бы Лена ни сказала, он ничего не изменит. Там жизнь, правда, и все это существует уже помимо него и нужно не только ему!
Стоя у окна и глядя в черноту ночи, Виктор курил одну папироску за другой. По отражению в стекле он вдруг увидел, что Лена уже не читает. Она, хотя и держит в руках письмо, но смотрит куда-то мимо.
Виктор ждал, что Лена начнет говорить первая, но она сидела тихая, безмолвная. Беря у нее из рук письмо, он сказал:
— На днях мы переедем отсюда...
— Разве уже готов дом? — как-то безразлично спросила Лена.
— Пока поживем в общежитии. Ты хочешь спросить что-то?
Лена промолчала. Это было так непохоже на нее.
— Спи, пожалуйста,— сказал Виктор не без обиды.— Мне надо написать еще кое-кому...
— Знаешь, у Павла были какие-то очень странные глаза,— словно не слыша его, проговорила Лена.
— А ты разве видела его?
— Да, он приходил сюда...
— Почему же ты не рассказала мне?
— А ты разве все мне рассказываешь?
Виктор внимательно посмотрел на нее и вдруг понял, что это-то и было новым в их отношениях.
— Прости меня! — он склонился к ней, привычно прижался щекой к жестким, как бы звенящим, волосам, ощутил слабый аромат ирисок, которым всегда отдавала ее кожа, и этот знакомый запах еще более разбередил его вину...— Прости! Я очень виноват перед тобой!
— Тогда я не знала, что это он. Даже не догадывалась.
— Я тоже многого не знал...
Она машинально гладила его по щеке, о чем-то ду* мала.
— Витя, но почему ты не рассказал про жребий Ор-лиеву? Тогда, сразу... Может, ничего такого и не бы* ло бы, если бы он знал?.,
— В этом ты не права! — Уловив в своих словах что-то похожее на оправдание, он разозлился на себя, легонько отстранился от жёны, отошел к столу.— Орлиев даже сейчас не хочет помочь Павлу. Так все получилось. Меня сразу же отправили в госпиталь. И потом — Павел просил никому не говорить об этом. Никому, понимаешь... Я не мог нарушить его последнее слово...
— Но ты же его все-таки нарушил... Ты ведь рассказал следователю.
— Ты думаешь, так просто было молчать... Неужели ты ничего не поняла из письма? Если бы я знал, для чего он приезжал ко мне?!
— Я поняла... Я ни в чем не обвиняю тебя... Я понимаю, что ты не виноват... И все же это очень страшно, Виктор!
— Ничего, Лена. Теперь будет легче. Теперь все ясно, и я не остановлюсь ни перед чем!
2
В начале седьмого Виктор сбегал на озеро, умылся, выпил два стакана парного, только что принесенного тетей Фросей молока и, забрав письма, пошел в поселок.