За чертой

Рафальский Сергей Милич

2.

Из мастерских, учреждений, контор, магазинов, как грозное платье, снимая оконченный труд, будто бы кишки из зданий пустеющих вынув, усталые толпы на улицы лавой текут. Сливаясь в подвалы подземной дороги, у турникетных густеют запруд и снова сквозь них вытекают на воздух… Не глядя на небо, на вечер, на звезды, в пути прилипая к витринам вещей соблазнительно-ходких, разнобойно шагая, усталой походкой влача по асфальту несчетные ноги, весь город от края до края — один человечий поток… На движущихся тротуарах, на личных машинах, (на глиссерах и архаических шинах) на крыльях, на лодках, в запряжках из атомных сил, электричества, пара на Запад, на Север, на Юг, на Восток в грохоте, топоте, шипе, шуршаньи, свисте спешат, заполняя и землю, и воздух, и воду, в относительную свободу… А в небе — закат, словно огненная пеларгония и дальние дымы клубятся, как черно-багровые листья… О, Посейдония!

3.

Там, где, как пестрые скалы, высотные здания к решеткам прибрежным прижали кайму цветников, а ниже — воды голубое сияние в оранжевых, серых, лиловых, багровых мазках облаков — волна за волной подплывает к лежащим на розовом пляже, и сразу же, изнемогая, истаивает на теплом песке без следа. Уже вечереет, но толпы густеют даже. Спеша освежиться после дневного труда, с трамплинов герои бросаются лихо, робкие входят в волну, как в объятья врага, друг друга с трудом избегая по всем направленьям снуют челноки — иные гребут изо всех, иные беспечно и тихо, насвистывая, напевая, из-под ленивой руки, разглядывая берега. Среди челноков и пловцов, средь криков, приветствий и шуточно им угрожающих слов, к причалу подводят кокетливый катер, почти что нагие девицы — загорелые ноги, и руки, и груди, и лица, а губы по моде бледны, как заря на усталом закате. Выходят на берег, красуясь, взглядам себя предлагая, что редкие фрукты на праздничном блюде — возьмите любую! Поспела любая! И словно не замечая к ним повернувшихся лиц, идут, играя опахалами

деланно длинных ресниц. И несдающийся старый поэт сочиняет девицам экспромтный привет: «Как два котенка играет от быстрого хода твоя вознесенная грудь, будто бы трогая лапкой мое оробевшее сердце. Пусть ты не глядишь и не улыбаешься — будь! И одним бытием твоим горькая старость моя обогреется!» — Браво, старик! — говорит иронический майя и шепчет лежащему рядом: «Глазки прикрой — ослепнешь некстати! Под случай шальной любая будет в кровати с тобой, а то — отпихнет тебя левой ногой! Ты думал — гетеры эти цветочки? Нет, милый, — папины дочки! Все у них есть, а душа скучает — игра потаскушки порой развлекает…» А те, кривляясь, треща, как сороки, бегут, направляясь к купальным кабинам. Старуха-бродяжка, живущая в брошенной лодке, смотрит на них и глаза — как цепные собаки: «Ужо вам, красотки!» Пусть вечер и розов и тих — открыты ей тайные знаки: все перемерены меры, все сбываются сроки, все пересчитаны люди и живут уже днем не своим — не облака прилипают к далеким вершинам, но дым, дым… На земле и на небе агония… О, Посейдония!

4.

Глиссеры заводи чертят крышами касаток. Таверны на сваях огнями и музыкой блещут, в струях играя. Странные там плясуны, разодетые, будто плясуньи, странные видятся сны и сбываются вещи: трупы порой на заре выплывают в далекой лагуне… «Посмотри!» — говорит педераст на террасе жеманному другу: «Как этот вечер циничен, настойчив и сладок!» И, звякнув запястьем, кладет на плечо его вялую руку… Наркотик зрачки у обоих расширил зловещим, обманчивым счастьем, а на душе — беспокойный и липкий осадок узаконенного беззакония… И дым, подплывающий к озеру, душен и гадок… О, Посейдония!

5.

В аэропорт спустился корабль из далекого рейса, весь серебряный — он, под зарей, как гигантский фламинго. Он пришел из страны, где под солнцем лениво не греются, где в снегах плоскогорий живут дикари и зовут себя «Инка». Перестали моторы дышать, падают сходни, люди столпились у люка, спеша сойти, опуститься в родное сегодня, в привычный, в уютный, в домашний лад… И вот уже, выдвинув стол на балкон, с восемнадцатого этажа, как на время присевшая птица, оглядывая небосклон, капитан сочиняет секретный доклад: «Кроме золота и серебра, мало нашли мы в стране добра — мало злаков, и птиц, и зверей, грубые нравы у дикарей… И однако — согласно приказу — над озера водами пустынными заложили мы город — Тиагуанако, и оставили Тота, Атагуальпу, Гуаскара и Ассу стеречь блокгауз с припасами и машинами». И ребят пожалев, капитан вспоминает, что там челюсти скука ломает и что Гуаскар проиграл ему в кости огневолосую Айю и что завтра идти к ней в гости… И предвкушенью лукавому рад, продолжает доклад. Жена, проходя, ему треплет прическу и голову ласково гладит. Лиловые бродят туманы и вьюги в ее ускользающем взгляде. Он целует ей руки, что гибче змеи и лианы, и пальцы с ногтями, покрытыми розовым воском, и вслед за ней устремляется — — а ей вспоминается — — время разлуки, томные ночи в постели подруги… Пальцы ее нежнее, груди ее душистей, рядом с черной копной волос золотая еще золотистей. И в бесстыдной жаре откровенного женского лета часы за часами вприпрыжку бегут до рассвета и, приближая момент расставанья, опять раздувают уже потухавшее пламя желанья. Наглые губы по коже трепещущей бродят, ищут — находят, уходят — приходят… В сладостной пытке, в тонкой и нежной любовной работе пот выступает, как росы, на смуглой и розовой плоти, тужится тело — истомой натянутый лук — страстная жажда касанья множит и множит, грудь задыхается, сердце не может и хочется криком кричать от восторга немыслимых мук. …Последние свечи, как звезды в заре, оплывая, горят, в игре их, ладьи на мозаике стен, отплывая, колышутся тоже… — Милая, знаешь ли, что говорят… — «Э, вулканы всегда горят! Пока мы живы, все чушь…» Но стали колени подруги нарочно ленивы, как будто ей трудно, как будто ей худо — — А скоро вернется муж… «Откуда?» — — Он в колониях… — …О, Посейдония!..

6.

Главного храма златя позолоту почти потерявшие крыши, как мастер усердный, устала и потухает заря. Светом уличных ламп подымается ночь по колоннам, а ниже — по бесконечным ступеням благоговейные тени восходят к огням алтаря. Автоматически мелют молитвы привычные губы, не веря — сердца приобщиться к божественной милости чают. Но месса окончилась. Смолкли священные трубы. Остатки курений, подножия Тех, что все знают, еще обвивают и тают. Разоблачаясь, жрецы говорят об обычном — тому удалось по дешевке купить рмоагальские вина, тот ищет подержанный глиссер для сына, прошедшего конкурсы в школе с отметкой «отлично». На Основателя видом похожий, старец осанистый, благообразный, принимающему облаченья ключарю и хранителю храма, кастрату на ухо шепчет: «Честь Тебе, Боже — будем богаты! Сколько живу — не бывало такого стечения! Толпы стоят у священных порогов! И народ-то все разнообразный: есть и вовсе не чтившие Бога… А уже становилось нам жить трудновато: вера оскудевала, падала наша зарплата — людишек заели материальные цели и малого — право — уже не хватало, чтобы мы для себя лишь кадили и пели! Так что — долго ли до греха! — если вулканы начнут потухать — надо скликать собратий, чтобы опять раздувать их!». Словно солидный ребенок давно надоевшую сказку, ключарь его слушает, спрятав лицо под учтивую маску — он-то знает, что мертвая вера не оживает… Когда в полуночном обходе заправляет у статуй лампады, он слышит, как трубят тритоны, перекликаются звонко наяды. Он видит, что боги уходят, что кони святой колесницы уже напрягают под сбруей усердные спины, что блещут, в движенье колес орихалковых, спицы, что грозный трезубец взлетает готовый разить, что сам Основатель стремится опять опуститься в морские пучины… Нет, мертвую веру не воскресить! На годы, века, на эоны к тем, что стоят у начала дороги — к юным народам уходят Бессмертные Боги, чтобы опять откликалось сознанье и сердце людское на все великое, на все святое… А здесь — в разложеньи зловещем заслоняют людей безразличные вещи, и начинается духа агония… О, Посейдония!

7.

Цветущей скалой нависает над озером белая вилла. В ней — ателье. Входит вечер в его исполинские окна. Мастер устал. Неудача издергала и обозлила. Напрасно стирал, переделывал, снова стирал — не осенило… Вышел курить на террасу… К дальним вершинам тянулся дымов густые волокна, будто волосы, тонущего в небесах исполина… На озере лодки сигналят огнями, белой пеной по сини проводят упругую трассу. Пристани улицы, что — световые лучи, фонтан, как павлин, возле сквера играет в огнях опереньем цветным, а дальше — предместья — и дымно и серо… Но занятый только своим Мастер думает, как и какими путями не то, чтобы выразить, а перескочить — перешагнуть через все ухищренья собратий, через все, что придумано в наглом искусства разврате, что способно еще удивить, хотя бы и не восхищая… Новую краску открыть? Построить сюжет по старинке, совсем ничего не меняя? Увы! Перетоптаны эти пути и на каждом кривляются или скучают. Вспомнил профессора в школе: «Ищите! Ищите!» — наивничает старикан! И, как в загон непокорного льва, укротитель, вошел в ателье, повернул у дверей орихалковый кран, наполнил светящим раствором прозрачные трубки стенного бассейна, взглянул на мольберт — — да, как будто затейно и все же старо. Считают на дюжины эти картинки! — И, схватив отливное ведро с остатками синьки, плеснул на картину: «Вот тебе — думал о критике — сукину сыну!»… Слуга постучал: «Господин покупатель!» — Ну что же, — проси, приятель. Вышел навстречу с улыбкой сусальной. А тот с порога: «Шедевр ваш готов?» — И, взглянув, изнемог моментально: «О, гениально! Гениально! И как называется?» — Ну… Гнев богов… «О-ля-ля! И, вдобавок, еще актуально! Вы, конечно, слыхали: опасаются взрыва планетной коры, сейсмографы забунтовали!.. Но до времени и до поры — вернемся к картине… Откуда вы взяли такой изумительный синий, как будто из нами еще не открытого спектра? Вы превзошли даже нашего Метра с его голубыми тонами!» Мастер в ответ пожимает с досадой плечами: — А почему он, а не я? — …О, Посейдония!

8.

В домах для вечерней прохлады открыты и окна, и ставни — вернулись жильцы. Зажигается свет. Детишки оставили школы, но дома зубрить не забавней. Всем луковый суп возвещает, что он уж давно перегрет. Жены грызутся с мужьями. Заходятся плачем младенцы. Мальчишка грешит в уборной, открытью счастливому рад: девица в доме напротив, прикрывшись слегка полотенцем после горячей ванны, голая, ищет халат. Но «хлеб наш насущный дай нам» — и челюсти входят в работу по всем этажам. За едой говорят, как всегда, об одном: что — дорожает, а что — дешевеет, кто становится богачом, потому копейку зажать умеет. И на чужую сноровку в обиде, как у себя — в кармане соседей, сами золоте сидя, чужой заведуют меди… А после грохочет под краном посуда, грохочет вода по уборным, смывая обычную грязь. И вот уже ночь у рабочего люда… Еще задохнутся кой-где кровати в спазме скрипучей последних объятий — и сны заплетутся в заумную вязь… Смолкли речи. Закрыты дверные задвижки. Гаснут окна, как будто бы плюхнув в туман, редко где копошатся, кончаясь, дневные делишки… И, кусая стило, сочиняет стихи графоман для готовой к изданию книжки: «Томление и ожиданье, сквозь ужас медленный — на дно… И вот зарницы трепыханье взрывает мутное окно… И снова тлеть и распадаться — (который день, который раз) — и не понять, не допытаться, устанет небо возвышаться или земля уйдет от нас? И никому никто не скажет — и не покажет звездопад — под вулканическою сажей какой зарыли в сердце клад… Над бесполезным чародейством стихов, которых не

писал, какое грубое злодейство в лицо — наотмашь, наповал!» Но недоволен последней строфой, ищет другую. И не найдя таковой, без огорченья тему берет под другим углом зрения: «Не надо глупой суеты! Пока хватает красоты, достойной обладания — живи, как будто навсегда блестят глаза, блестит звезда, несет волна желания!.. И не гляди, что неба щит по краю ржавчиной покрыт от злой горы дыхания — боятся дети и рабы. Оставь бессмыслицу судьбы за рубежом внимания!» — Не современно, не верно, нелепо, и сладко, и вяло! Легла меж бровями упрямая складка и, все зачеркнув, начинает сначала! «Когда перед рассветом серым угомонится грубый гром — наяда выйдет из пещеры, где забавлялась с рыбаком. И, вся полна истомной ленью, перепугается она невиданного населенья преобразившегося дна. А над волнами дыма злого лениво тают облака и абсолютно никакого привычного материка! И вот она растреплет косы и, плача, станет ручки гнуть, что вновь беспечного матроса ей с сонной лодки не стянуть… …А для тебя какая прибыль, что кончится твоя страда, и в тело пучеглазой рыбы ты переходишь навсегда?» Но слишком условен в концовке вопрос… Да и насчет этих «ручек» и «кос»… И, размышляя, рисует бесхитростный вздор: дым завитками над гребнем весьма приблизительных гор, нагую фигурку, цветочки, листочки… И, крепко вздохнув, по-иному кроит стихотворные строчки… …А город живет — засыпают одни, а другие спешат по местам, и лица у них не похожи на лица дневные, им в людях открыты все тайны ночные, порочные, грязные, жалкие, злые, отвратительные и смешные — и — по характерам и кошелькам — они помогают другим веселиться: встретить, встретиться, объединиться, потанцевать, обожраться, напиться, совокупиться. (А то обокрасть и убить — и скрыться.) Город живет. В переулках, углах, закоулках, аллеях, слипаясь в походке, скамейки бульвара грея до ста атмосфер нагнетаемой страстью, завистливый глаз исподлобья волнуя, влюбленные пары измочаливают поцелуи. Искоса глядя на них — поставщицы продажного счастья под зонтиком синим сияний фонарных свою начинают работу: там, где таверны на площадь блюют музыкальную рвоту, хватая за фалды хмельных и непарных, на ночь ли, сдельно ли, прелагают им дело постельное… А город живет. И скоростью шваркая, мчатся машины под пальмовой сенью центрального парка — спешат на собранья, балы, заседанья, спектакли, забавы… Ночь будет душная, ночь будет жаркая, зловещи, как взрывы, под светом фонарным колючие листья агавы, но люди бездумны и будто бы правы, из жизни обычной в ночную феерию канув. Женские платья блистают, как райские птицы, нежно сияют нагие и руки, и груди, и плечи, искусные реют и веют ресницы, еще оттеняя зрачков наркотический жар. А в небе над ними зловещие пышут зарницы, далеких вулканов рыжеет пожар. И гаснут глаза, и линяет раскрашенный рот, как будто гримасой его искажает агония… Что же тебя ожидает, стоит у твоих ворот, о, Посейдония!

9.

Тянет куреньями гашишными в воздухе дыханьями душном. Музыканты манерами различными пищат, визжат и гремят — словно таран по ушам — чтобы сосед не расслышал соседей. И вот сидят, почти прикасаясь коленями, шепчутся: «Нужно… Нужно… Толпа, товарищ, глупа, и обещаний не надо жалеть ей… Бей богача поперек лба! Сарынь на кичку и смерть дворцам! (А власть, разумеется, нам…) — А вы слышали, что говорят, будто строенье земное не так уж прочно — вулканы проснулись… Леса горят… — Это все богачи распускают нарочно! Верфи, было, прекратили закладки, отпускали рабочих целыми сменами… Злобились массы, и печатали мы прокламации: „Пролетарии! Час настал!” И вот снова дела в порядке: в предвиденьи эвакуации правительственные заказы разбили девятый вал!..» — Богачу и вулканы — полезные факторы — не надо — потухнут, а то разгораются… — Но и пролетарий — гнида не малая: за надбавку к прибавке продаст идею… — «Будем у власти — его не побалуем, скрутим шею!..» …И наблюдающий из полиции слушает и удивляется: С этой позиции… Как же так получается?! А в противоположном углу другая компания тоже прижалась к столу для конспиративного собрания. Шепчутся: «Нужно… Нужно… — Правительство с левыми слишком дружно. — Посещая заводы, с рабочими лижутся министры из сдобного теста! — — Пора прописать пролетариям ижицу и, в зародыше бунт задушив, поставить на место! — Но и богачи хороши: с мяса ли, с рыбы ли — им все равно лишь бы прибыли! Сволочь не малая! Им — барыши, а ты погибай за идею! Будем у власти — их не побалуем, скрутим шею! А наблюдающий из полиции слушает и удивляется: — С этой позиции… Как же так получается?! — Но мысль — по инструкции — вещь посторонняя и, не расцвев, потухает ирония… О, Посейдония

10.

Глохнет ночь. Время к времени медленно лепится. Глохнет улица, будто чужая, идешь — никого не встречая… Только одна еще вывеска светится. Мимо шагающий буквы, нарочно неловкие, с трудом разбирает прохожий. И улыбается понимающе (словно поглаживая по головке) «Клуб Молодежи». …В подвале цветной полумрак, у стен — в закоулках — целуясь, скучают вдвоем. Играет оркестр, задыхаясь в истоме глухого оргазма, блещет, как озеро, пола узорчатый лак, и на нем — корчатся в пляске, похожей на страстные спазмы. Другие толпятся у бара, из вычурных рюмок сосут, безразлично, густые ликеры… Кому-то какая-то вдруг не понравилась пара — а грязная капля на блещущем лаке — шлепнулась грузно — обидой нарочной — бесстыдное слово. И все оживились в предчувствии ссоры иль драки… В запале, в азарте, как будто на старте — как будто всю жизнь ничего не искали другого — сцепились друг с другом… Как по воде, разбежавшимся кругом, расходится ярость. Взрывается дикая удаль — всех захватило заразой угарной — мальчишки ломают скамейки и стулья, девчонки швыряются с визгом посудой, даже на улице — гам разозленного добела улья!.. Свистки постовых все сверлящей и чаще, в окнах виденья проснувшихся спящих, машины пожарной взвывает рожок. Хлещут водой беспощадные шланги, полиция крестит дубинами, как и по чем попадя, обходя их и с тыла, и с фланга, загоняя в тюремный возок… И вот они рядом в участке сидят. Потухли глаза, безразличны спокойные лица, как будто им все — абсолютно — равно, как будто вся жизнь только снится, и видится мир сквозь закрытое паром окно. Им показали с экрана живые картины, всевозможные каждой судьбы обстоятельства — — все пропасти и все вершины, все героизмы и все предательства, все пороки и все добродетели, все соблазны и все отвращения — — и равнодушные мира свидетели, одного не находят в нем — самозабвения. Сердца их сильнее не бьются, и мысли живей не текут оттого, что все девушки всем отдаются, что служебные вещи за всех выполняют их труд. Раз желать до безумия больше нечего — мир приедается, хоть калечь его! Инспектора, по привычке, глядят иронически-хмуро: «Еще почти дети, чего ж они встрели дуром на этом свете?» При них говорят о своем — о зарплате, о повышениях, об уменье с начальствами быть на короткой ноге, о возможных волнениях и, конечно, о том, что у всех теперь на языке… А те — безразлично: мужчины и женщины — слушают без внимания, что на равнине открылись гигантские трещины, что в городах угрожают обрушиться здания… И, выражения лиц не меняя, что-то как будто в зрачках на мгновенье мелькает и тает… Пробуждение или агония?.. О, Посейдония!

11.

В ночь подымает огромный фасад цветные созвездья оконного света. У подъездов — густой полицейский наряд, толпится народ. Идет экстренное заседание Совета. …Монотонно читая доклад, секретарь про себя растревожен — о чем говорят? Исход роковой неужели возможен? Неужели наука и техника наши — химеры? Почему же не приняты вовремя нужные меры? Эвакуация или… … — и он продолжает: — «Капитан З.В.2. сообщает: Сырые холодные гроты. Косматые вшивые люди… Смрадно сгнивают у входов остатки охоты… В растопленном жире на каменном блюде горят фитили, темноту по углам разгоняя… … а тьма, как живая — воют в ней волки, и мамонт гремит неустанно в яме-ловушке… … В такой же пещере, но с атомной станцией, кухней и ванной, оставлен патруль и четыре нейтроновых пушки…» И секретарь продолжает: — капитан 6.А.6. сообщает: «Архипелаг облетели от края до края, все примечая. На островах дикари незлобивы, гостеприимны, довольно красивы, любят танцы и песни, цветы и плоды, в своих челноках не боятся ни тихой, ни бурной воды, знают огонь и костяную иглу, пальмовый сок — от брожения — делают пьяным, жарят рыбу, ее зарывая в золу, и травами лечат болезни и раны… …Мы оставили там свой патруль с запасами электронических пуль…» И секретарь продолжает: — Капитан 7. Д.2. сообщает: «… Кроме золота и серебра, мало мы нашли в стране добра — мало злаков, и птиц, и зверей, грубые нравы у дикарей. И, однако — согласно приказу, над озера, водами пустынными, заложили мы город — Тиагуанако, и оставили Тота, Атагуальлу, Гуаскара и Ассу стеречь блокгауз с припасами и машинами…» — Итак, — говорит Председатель, доклад закрывая, — ситуация, в общем, простая: береговые колонки все под угрозой поднятия вод, значит — надо выселить вглубь народ. Но перевозочных средств у нас нет, вернее — катастрофически мало, даже для тех, кого — как считает Совет — в интересах культуры спасти надлежало б. Пока подготовке эвакуации мешали локауты и забастовки. Но мы гарантируем всем ключевым производствам их акции, мы начисляем проценты любому заказу на верфи и фабрики аппаратуры, и строим по сто авионов сразу. В пространствах дичающих материков мы оставляем посты на месте предполагаемых городов. И вы слушали о них известия… Если ж надежды нас обманули и нет нам пощады — если у наших людей истощатся припасы и пули, износятся роботы и автоматы, и в одичании с диким соседом сравняет их время — духа нашего семя для будущего прозябания останется в темном сознании. Оно потеряет изнеженность, слабость, начало растления, станет грубей (и здоровей, без сомнения), сложится новый великий народ, и — за далью столетий — взойдет в свой срок, достигая для нас недоступных высот от нас идущий росток!.. И дружно, как дети на школьной парте, хлопают члены правящей партии. А левый сенатор бурчит, наклоняясь к соседу: — Вы слышали эту «Родную беседу»? Романтическая какофония! О, Посейдония!