В руке сжимая влажные монеты,я слушаю с бессмысленной тоской,как в темноте, в слепом пространстве где-то,звонок смеется в комнате пустой.Я опоздала. Ты ушел из дома.А я стою – мне некуда идти.На ветровой простор аэродромав такую ночь не отыскать пути.И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья!Счастливый путь, любимый человек!»Ничтожная минута опозданьямне кажется разлукою навек.
II
Утром на пути в аэропортулицы просторны и пусты.Горизонт туманом полустерт,розовеют почками кусты.Вся в росе, младенчески мягкавдоль шоссе топорщится трава.В сердце с ночи забралась тоска —каждая разлука такова.На перроне – голубой забор,тени бродят, на песке скользя…Дальше – ветер, солнце и простор.Дальше провожающим
нельзя.В облаках, стихая, как струна,«Дуглас» чертит плавный полукруг.Радость встреч была бы не полнабез щемящей горечи разлук.За разлукой есть далекий час.Как мы станем ждать его с тобой!..Он всегда приходит в первый раз,заново подаренный судьбой.
Осень
Нынче улетели журавлина заре промозглой и туманной.Долго, долго затихал вдалиразговор печальный и гортанный.С коренастых вымокших березтусклая стекала позолота;горизонт был ровен и белес,словно с неба краски вытер кто-то.Тихий дождь сочился без концаиз пространства этого пустого…Мне припомнился рассказ отцао лесах и топях Августова.Ничего не слышно о тебе.Может быть, письмо в пути пропало,может быть… Но думать о беде —я на это не имею права.Нынче улетели журавли…Очень горько провожать их было.Снова осень. Три уже прошли…Я теплее девочку укрыла.До костей пронизывала дрожь,в щели окон заползала сырость…Ты придешь, конечно, ты придешьв этот дом, где наш ребенок вырос.И о том, что было на войне,о своем житье-бытье солдататы расскажешь дочери, как мнемой отец рассказывал когда-то.
Мать
Года прошли,а помню, как теперь,фанерой заколоченную дверь,написанную мелом цифру «шесть»,светильника замасленную жесть,колышет пламя снежная струя,солдат в бреду…И возле койки – я.И рядом смерть.Мне трудно вспоминать,но не могу не вспоминать о нем…В Москве, на Бронной, у солдата – мать…Я знаю их шестиэтажный дом,московский дом…На кухне примуса,похожий на ущелье коридор,горластый репродуктор,вечный спорна лестнице… ребячьи голоса…Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,пальто расстегивая на бегу,бросал на стол с размаху связку книг —вернувшийся из школы ученик.Вот он лежит: не мальчик, а солдат,какие тени темные у скул,как будто умер он, а не уснул,московский школьник… раненый солдат.Он жить не будет.Так сказал хирург.Но нам нельзя не верить в чудеса,и я отогреваю пальцы рук…Минута… десять… двадцать… полчаса…Снимаю одеяло – как легкаисколотая шприцами рука.За эту ночь уже который разя жизнь держу на острие иглы.Колючий иней выбелил углы,часы внизу отбили пятый час…О, как мне ненавистен с той порыхолодноватый запах камфары!Со впалых щек сбегает синева,он говорит невнятные слова,срывает марлю в спекшейся крови…Вот так. Еще. Не уступай! Живи!…Он умер к утру, твой хороший сын,твоя надежда и твоя любовь…Зазолотилась под лучом косымсуровая мальчишеская бровь,и я таким увидела его,каким он был на Киевском, когдав последний раз,печальна и горда,ты обняла ребенка своего.В осеннем сквере палевый песоки ржавый лист на тишине воды…Все те же Патриаршие пруды,шестиэтажный дом наискосок,и снова дети роются в песке…И, может быть, мы рядом на скамьюс тобой садимся.Я не узнаюни добрых глаз, ни жилки на виске.Да и тебе, конечно, невдомек,что это я заплакала над ним,над одиноким мальчиком твоим,когда он уходил.Что одиноктогда он не был…Что твоя тоскамне больше,чем кому-нибудь, близка…
Люблю зверье…
Хирург
Н. Л. Чистякову
Порой он был ворчливым оттого,что полшага до старости осталось.Что, верно, часто мучила егонелегкая военная усталость.Но молодой и беспокойный жарего хранил от мыслей одиноких —он столько жизней бережно держалв своих ладонях, умных и широких.И не один, на белый стол ложась,когда терпеть и покоряться надо,узнал почти божественную властьспокойных рук и греющего взгляда.Вдыхал эфир, слабел и, наконец,спеша в лицо неясное вглядеться,припоминал, что, кажется, отецсмотрел вот так когда-то в раннем детстве.А тот и в самом деле был отцоми не однажды с жадностью бессоннойискал и ждал похожего лицомв молочном свете операционной.Своей тоски ничем не выдал
он,никто не знает, как случилось это, —в какое утро был он извещено смерти сына под Одессой где-то…Не в то ли утро, с ветром и пургой,когда, немного бледный и усталый,он паренька с раздробленной ногойсынком назвал, совсем не по уставу.
Письмо
Хмуро встретили меня в палате.Оплывала на столе свеча.Человек метался на кровати,что-то исступленное крича.Я из стиснутой руки солдатаосторожно вынула саманеприглядный, серый и помятыйлистик деревенского письма.Там, в письме, рукою неумелойпо-печатному писала мать,что жива, а хата погорелаи вестей от брата не слыхать.Что немало горя повидали,что невзгодам не было конца,что жену с ребенком расстреляли,уходя, у самого крыльца.Побледневший, тихий и суровыйв голубые мартовские днион ушел в своей шинели новой,затянув скрипучие ремни.В коридоре хрустнул пол дощатый,дверь внизу захлопнулась, звеня.Человек, не знающий пощады,шел вперед, на линию огня.Шел он, плечи крепкие сутуля,нес он ношу – ненависть свою.Только бы его шальная пуляне задела где-нибудь в бою…Только не рванулась бы граната,бомба не провыла на пути,потому что ненависть солдатунужно до Берлина донести!
«Летел сквозь бурю лунный круг…»
Летел сквозь бурю лунный круг,и ветер тучи рвал.Письмо мне передал твой другпроездом на Урал.Спеша, конверт, промокший весь,я тут же сорвала.И не могла письма прочесть —такая тьма была.И только свет, неверный светоктябрьской луныупал на маленький портретс летящей вышины.И поняла я по чертамнеясного лица,что ты, конечно, будешь тамдо самого конца.И пожалела об одном:что разный путь у нас,что я не в городе родномв такой тяжелый час.
«В оцепененье стоя у порога…»
В оцепененье стоя у порога,я слушаю с бессмысленной тоской,как завывает первая тревоганад черною, затихшею Москвой.Глухой удар,бледнеющие лица,колючий звон разбитого стекла,но детский сон сомкнул твои ресницы.Как хорошо, что ты еще мала…Десятый день мы тащимся в теплушке,в степи висит малиновая мгла,в твоих руках огрызок старой сушки.Как хорошо, что ты еще мала…Четвертый год отец твой не был дома,опять зима идет, белым-бела,а ты смеешься снегу молодому.Как хорошо, что ты еще мала…И вот – весна.И вот – начало мая.И вот – конец!Я обнимаю дочь.Взгляни в окошко,девочка родная!Какая ночь!Смотри, какая ночь!Текут лучи, как будто в небе где-топобедная дорога пролегла.Тебе ж видны одни потоки света…Как жалко мне, что ты еще мала!
«Спокойный вечер пасмурен и мглист…»
Спокойный вечер пасмурен и мглист.Не слышно птиц среди древесных кружев.Пустынна улица. Последний ржавый листв морозном воздухе легчайший ветер кружит.Любимая осенняя пора.На облаках – сиреневые блики,на светлых лужицах каемка серебра,и над землей – покой, безмерный и великий.Как лживо все: и эта тишина,и мягкий полог облачных волокон…Как пристально в глаза людей войнаглядит пустыми впадинами окон.
Мне с каждым днем милее ты,все тверже взгляд, все звонче лепет,как будто новые чертырука невидимая лепит…
Из цикла
«Стихи о дочери»
Наташе
I
Душная, безлуннаянаступила ночь.Все о сыне думала,а сказали: «Дочь».Хорошо мечтаетсяв белизне палат…Голубые лампочкиу дверей горят.Ветер стукнул форточкой,кисею струя.Здравствуй, милый сверточек,доченька моя!Все такое синее,на столе – цветы.Думала о сыне я,а родилась – ты.Ты прости, непрошеныйежик сонный мой.Я тебя, хорошую,отвезу домой.Для тебя на коврикевышита коза,у тебя, наверное,синие глаза…Ну… а если серые —маме все равно.…………………Утро твое первоесмотрится в окно.