За это можно все отдать

Тушнова Вероника

III

Ты счета не ведешь годам,встречая только третье лето.Твоих мгновений чередатуманом солнечным одета.Уколы маленьких обидтебя еще не могут ранить,и огорчений не храниттвоя ребяческая память.И, милой резвости полна, —как знать ребенку тяжесть ноши? —ты слово новое – «война» —лепечешь, хлопая в ладоши.

IV

Вагон бросало и качало.Молчали все. А вечер гас.И каждый знал: еще начало,еще неясный первый час.Казалось мне: за далью алойгремят

грядущие бои…Но как бессильно я сжималаручонки пыльные твои!А после ночь. Без искры светасвершался необычный путь.Скажи, ответь – ты помнишь это?И если помнишь – позабудь.Живи, цветам и песням рада,смеясь, горюя и любя,а помнить этого не надо:я буду помнить за тебя.

V

Тревога. Грусть. Приходит почтальон —ни весточки о милом человеке…А городок метелью занесендо самых крыш. И, кажется, навеки.Наш новый дом в сугробах под горой,к нему бежит петлистая дорожка,в нем есть окно за ледяной корой,печурка есть, горячая картошка.Есть девочка. Зеленые глаза,лукавый рот и бантик цвета мака.Есть девочка. При ней нельзя заплакать,при ней нельзя о горьком рассказать.Она поймет. С недетской теплотойладошки мягкие ко мне на плечи лягут…Нельзя при ней, при маленькой такой, —ей рано знать печаль житейских тягот.Я напишу ей буквы на листе,я нарисую зайчика в тетради.Я засмеюсь – ее улыбки ради.Я буду плакать после, в темноте…

VII

А круг все ширится. В него вовлеченыприрода, люди, города и войны.Теперь ей книжки пестрые нужны,упав, она не говорит, что больно.Не любит слово скучное «нельзя»,все льнет ко мне, работать мне мешая.Как выросла! Совсем, совсем большая,мы с ней теперь хорошие друзья.Она со мною слушает салюты,передвигает красные флажкии, Прут найдя на карте в полминуты,обводит пальцем ниточку реки.Понятлива, пытлива и упряма.На многое ответы ей нужны.Она меня спросила как-то: «Мама,а было так, что не было войны?»Да. Было так. И будет, будет снова.Как хорошо тогда нам станет жить!Ты первое услышанное словоеще успеешь в жизни позабыть.

На этюдах. 1935 год.

Салют

Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало —ведь это будто памятник ему».

Беженец

Он из теплушки на траву горячуюпо-стариковски спрыгнул тяжело.В косых лучах столбы вдали маячили,и все в степи жужжало и цвело.Внезапная прохлада наплывала,вода

журчала в чаще ивняка,и эту воду пили у привалаи брали в чайник вместо кипятка.Старик лежал, глазами безучастнымиследя за колыханьем колоска.Десятками травинок опоясанный,зеленый мир качался у виска.Июльский воздух, раскаленный, зримый,над степью тек. Старик лежал на дне.Все, не касаясь, проходило мимо.Он жил все там – в своем последнем дне.Такое же вот солнце заходящее,бормочущего сада забытье,мычанье стада и в кустах блестящееднестровское тяжелое литье.От памяти нам никуда не деться,не выжечь в мыслях прошлого огнем,но если лучше в прошлое вглядеться,увидеть можно будущее в нем.

Городок

Не прозвучит ни слово, ни гудокв развалинах, задохшихся от дыма.Лежит убитый русский городок,и кажется – ничто непоправимо.Еще в тревожном зареве закати различимы голоса орудий,а в городок уже приходят люди.Из горсти пьют, на дне воронки спят.И снова дым. Но дым уже другой —теперь он пахнет теплотой и пищей.И первый сруб, как первый лист тугой,из черного выходит корневища.И медленная светлая смола,как слезы встречи, катится по стенам.И верят люди: жизнь благословенна,как бы она сурова ни была!

В лесу

Навстречу сосны. Нет конца им…День ярче, выше, горячей,но хвойный кров непроницаемдля ливня солнечных лучей.Лишь кое-где во мраке вкрапленкак будто золота кусок.И с веток солнечные каплисочатся в розовый песок.В лесу торжественно и тихо…Но я не слышу тишины, —еще не умер отзвук дикой,железной музыки войны.И с молодой березкой рядом,ее шуршанием одет,стоит расщепленный снарядомсосны обугленный скелет.

Птица

Бои ушли. Завесой плотнойплывут туманы вслед врагам,и снега чистые полотнарасстелены по берегам.И слышно: птица птицу кличет,тревожа утреннюю стынь.И бесприютен голос птичийсреди обугленных пустынь.Он бьется, жалобный и тонкий,о синеву речного льда,как будто мать зовет ребенка,потерянного навсегда.Кружит он в скованном просторе,звеня немыслимой тоской,как будто человечье гореосталось плакать над рекой.

Костер

Чахлый лес, сквозной, багряно-рыжий,заткан солнцем вдоль и поперек.Как сейчас я этот полдень вижу,красный от брусники бугорок.Корчится атласная берёстана почти невидимом костре.Мне с тобою весело и просто,как девчонке, школьнице, сестре.Наверху негреющая просинь,зябких листьев вековечный спор.Мы придем на будущую осеньв эту рощу разложить костер.А на осень бушевала буря.Ты вернулся без меня, один.Потерялся в непривычном гулелепет перепуганных осин.И в шинели серой, с автоматому березовых атласных ногты прилег за круглый и примятыйкрасный от брусники бугорок.И пошли, пошли пути-дорогиколесить на тысячи ладов.И стоишь теперь ты на порогенезнакомых прусских городов.Верно, скоро выйдет срок разлуке.И, придя в знакомые места,отогреем мы сердца и рукиу родного русского костра.