За голубым сибирским морем
Шрифт:
— Но что случилось? Уж тебя-то кто мог обидеть?!
— Соседушки твои, «мирные люди».
Ряшков со своей супругой занимал две комнаты, а в третьей, маленькой, жил молодой железнодорожник с женой и четырехлетним сыном Вовкой.
Агриппина ненавидела эту семью, не любила даже ласкового, по-детски доброго и жизнерадостного Вовку.
На общей кухне Агриппина Львовна была полной хозяйкой: она поставила здесь большой стол, шкаф с посудой, ящики для хранения овощей и топлива, окно заставила стеклянными банками и различными пузырьками.
Но та все-таки была недовольна. Ей не нравилось, что соседка называла ее Агриппиной Львовной, а не Идой, а потом у соседки был Вовка. Этот мальчишка никак не мог понять, что по коридору надо ходить молча и к тому же на цыпочках.
Агриппина Львовна была такой, о которых в народе говорят: «Шилом горох хлебает, да и то отряхивает».
Сперва в квартире был общий счетчик. Редакторше это не понравилось. Она приказала мужу снять один счетчик в коридоре редакции для дома. Иван Степанович поморщился, но… через два дня шофер принес счетчик. Однако и это не успокоило ее. Теперь Агриппина по ночам украдкой выходила на кухню и смотрела, все ли в порядке. Счетчики были разные, но розетки-то почти рядом: приди ночью, включи в чужую розетку плитку, ставь на нее бак с бельем и… Нет, при таком положении спокойно не уснешь!
Однажды ее осенила новая мысль, а что если… И она побежала в подвал дома, к слесарю.
Слесарь принес и укрепил с левой стороны розетки большую железную накидку, а с правой — скобу. Теперь можно вешать на розетку замок.
Но даже и сейчас Агриппину Львовну не покидало беспокойство. Дело в том, что, ставя в квартире второй счетчик, электрики не пожелали на кухню и в уборную вести отдельные проводки. Что делать?
И Львовна поставила в уборной свечку. А на кухне возилась только днем, вечерами редко там появлялась.
Иван Степанович ворчал, принимался даже стыдить жену, но она безапелляционно заявляла: «В доме я хозяйка. Деньги беречь надо. Вон вчера в магазине продавали…». — И сыпались упреки.
Махнув рукой, он уходил в другую комнату. Ряшков нещадно ругался. Иногда даже спрашивал себя: «А не разойтись ли? Ни жизни, ни покоя, ни детей… Выгнать к черту». Но тут же трусливо отступал от этой мысли: «Только попробуй с такой. Пойдет в обком, наговорит».
И опять текли дни. И опять она, измученная бездельем и жаждой к деньгам, обновам, бесилась и ворчала, находя самые различные причины для ругани. Особенно часто беспокоили ее деньги. За завтраком она могла сказать:
— Денег опять нет. Каждый день копейки считаешь да пересчитываешь. У других мужья посмотришь… то в лауреаты попал, то книжонку свою издал — червонцы обеими руками загребают, а тут…
— Тебе денег не хватает, Ида! Ты посмотри: оклад, гонорар да еще за лекции. Четыре-пять тысяч на двоих — и мало. Прорва.
— Тебе — прорва! Обед, ужин, завтрак — с базара, папиросы «Казбек», а твои выпивки?
— Эх, пила деревянная.
— Спасибо. С тобой не поговоришь — живо и грубить.
— Ты не
— Вот, вот, грубиян, — и, притворись обиженной, начинала плакать.
…А причиной последних слез было следующее.
Вечером Вовка беспечно гонял на своем велосипеде из комнаты на кухню и обратно. Ида в это время вышла из уборной. Тут-то ребенок и совершил необдуманный шаг. Забыв про скромность и этику, он полюбопытствовал:
— Тетя, у вас свечка горела?
— Да, да, горела.
— Вы богу молились?
— Ты с ума сошел!
— А наша бабушка говорила, что со свечками…
— Негодный мальчишка! Это тебя мама научила. Хороши родители.
Она так хлопнула дверью, что от косяков штукатурка посыпалась, а Вовку из коридора словно ветром выдуло.
Долго ходила по комнате, то передвигая стулья, то поправляя салфетки, потом села на диван и снова предалась мечтам об отдельной квартире. А когда услышала тяжелые шаги мужа на лестнице — тут же закрыла лицо.
— Я больше не могу, понимаешь, не могу, — наступала она на мужа. — Каждый день — фокусы. Сегодня этот паршивец меня высмеял. Вчера перепугал до смерти. Гонит по коридору на велосипеде да еще кричит: «Тетя, раждавлю…»
— Да он же ребенок, ну что ты!
— Меня возраст твоих соседей не интересует. Ребенок! Я знаю, с кем имею дело. Хочу одна жить и все. И имею право: я жена ответственного работника. Понятно?
Ряшков после этого разговора опять долго ворочался в постели, не мог заснуть, вспоминая тот злосчастный выпускной вечер в институте.
Утром жена редактора сидела в кабинете Щавелева. Улыбаясь, жеманничая, она торопливо говорила:
— Вы уж извините. Сам он такой непрактичный, такой непрактичный. Все время заставляет меня бороться за наше существование.
— Да что вы, что вы, поможем. Мы его выдвинули, мы и поможем. — Щавелев вышел из-за стола, прошелся по кабинету, поглаживая свою грудь, ища что-то в карманах пиджака.
— Главное у нас — квартира. Нужна отдельная квартира. У соседей невозможный ребенок, грубиян. Да и мать хороша. Шум, гам, скандалы.
— У вас скандалы?
— Ну… размолвки. Покоя нет, а муж — ответственный редактор. Приходит поздно; Все же обком обязан…
— У нас есть отдельная квартира, но велика: три комнаты. Куда вам такую?
— Как раз, как раз хороша. Я беру домработницу. И три комнаты — очень кстати.
— Работать собираетесь?
— Н… нет. Да… Сразу трудно решить. Но такая квартира нам как раз, как раз.
В выходной день по улице города, не торопясь, катилась «Победа», за нею — трехтонный грузовик, переполненный домашней утварью.
Агриппина Львовна часто выскакивала из машины, осматривала имущество, покрикивая на рабочих: «Не возитесь там… Лак, лак побьете, не понимаете!..»