За голубым сибирским морем
Шрифт:
И вот они вместе. Поезд мчит их.
К соседнему окну бросились пассажиры:
— Байкал! Байкал!
Он появился совершенно неожиданно: горы расступились — и вот оно, настоящее море!
Берег становился все круче и круче. Огромные волны с яростью бросались на берег, но разбиваясь о камень, сползали назад… в озеро.
Павел перешел на правую сторону вагона. За окном — высокие горы. У подножия их выстроились сосны, лиственницы, выше — березки. Они как будто вперегонки лезли, карабкались на самые хребты, весело помахивали листьями, словно приветствовали проезжих.
…Павел
Сосенки и березки уже исчезли. Скала огромной стеной придвинулась к вагону. За окном — бешеная пляска камней. И вдруг — стемнело. Поднялся шум, грохот.
— Павлик! — испуганно крикнула Аня.
— Это тоннель, Аня, тоннель. Байкал. Ты посмотри.
Второй тоннель, третий, четвертый… Поезд врывался в подземелье, и тогда под гранитными сводами каждый звук усиливался в десять — сто раз. Все содрогалось и грохотало. В кромешной тьме пассажиры притихали.
Сосед Павла начинал чаще затягиваться. В отсветах огонька его папиросы было видно, как украдкой крестится старушка, сгорбившись в углу… Но это были мгновения.
Поезд снова вырывался из тьмы на свет, и сразу в вагоне наступало оживление.
…На следующее утро скорый поезд перевалил через вершину Яблонового хребта — и начался спуск. Паровоз, измученный на подъеме, теперь, спокойно попыхивая, легко покатился под уклон, сдерживая вагоны. Они покачивались на поворотах, скрежетали буферами. Но локомотив, подвластный только одному человеку, сидящему у правого окошечка будки, мчался быстро и величаво.
…В то раннее солнечное утро воздух был чист и прозрачен, каким бывает он, пожалуй, только в Забайкалье.
Павел вышел в тамбур, открыл дверь вагона. Холодный, прессованный воздух качнул его назад, но Павел ухватился за поручни, еще сильнее подался вперед…
Вот так же в сорок первом он стоял в двери вагона. Так же дул ветер. Павел так же смотрел на необозримые просторы родной земли. Но тогда он мчался на фронт.
А теперь? Строить, создавать.
Вдали показалась голубоватая дымка, окутавшая город. Паровоз, словно обрадовавшись, помчал еще быстрее, приветливо гудя: иду, иду-у!..
…Остановка на маленьком полустанке прервала воспоминания Павла.
Поезд приближался к Бурканску.
На вечере, посвященном открытию Дворца культуры горняков, первым выступил начальник Бурканского рудника Василий Михайлович Чекаленко.
Он к трибуне шел медленно, поглядывая на новенький пол, словно проверял, надежен ли. Положил руки на трибуну, но тут же отдернул их, посмотрел на ладони, не прилипла ли краска, снова оперся о трибуну, окинул взглядом переполненный зал.
Лицо его в морщинах, но еще не старческое, аккуратно выбритое, припудренное. Волосы уже совершенно белые, пострижены «бобриком». Очки круглые, большие, в тонкой серебряной оправе.
— Дорогие товарищи! — начал он. — Нас, то есть руководителей предприятия, немало критиковали за отсутствие надлежащего культурного очага. Критиковали и правильно
Зал зааплодировал.
— Долго мы собирались строить, препятствовали некоторые хозяйственно-экономические факторы. Но мы учли критику. И вообще стараемся прислушиваться к голосу масс. — Павел подумал о письме и посмотрел на Чекаленко. А тот все поблескивал очками. — И вот мы празднуем. Разрешите наших дорогих строителей поздравить с большой производственной победой.
Грянул оркестр.
Потом был зачитан приказ управляющего трестом «Рудстрой» о награждении лучших строителей — передовиков пятилетки.
Здесь же, во время перерыва, Павел разыскал автора письма — Стрекача и представился ему.
— Это дело большое, важное, — сказал Стрекач. — Выйдем на улицу, не темнеет еще. — Вышли за ворота, на взгорок. — Вон, видите, шахта. Из этой мы руду даем. Наша Центральная. А вот южнее — вторая достраивается. Скоро пустят. Между ними будет сбойка — выработки сойдутся, но это в будущем. А севернее Центральной, вон около тех осиротевших березок, хотят закладывать третью шахту. А зачем? У нас пласт лежит вот так, — Тарас Афанасьевич вытянул руку, показывая угол падения основного рудного тела, — на юг руда уходит вглубь, на север — поднимается, словно на поверхность просится. Вот я и думаю: там шахты заложили — правильно, а здесь-то зачем? Сверху снять пласт земли — и греби руду, сыпь ее в вагоны. И размахнуться есть где, вы поглядите.
Вдали простиралась огромная равнина. Когда-то здесь был лес, а теперь и пней не осталось. Только две одинокие березки кланялись ветерку.
«Действительно, есть где развернуться! — мысленно поддакивал Стрекачу Павел. — И для отвалов места хватит и для подъездных путей. Степь сама будто зовет к себе человека: вот, мол, я какая, иди, располагайся».
— Да, — протянул Павел, не отрывая своего взгляда от равнины, — заманчиво. Вырыть огромный котлован и порядок. Солнце, воздух… работаться будет легко.
— Вот о чем и речь, а начальство брыкается.
— Почему же, Тарас Афанасьевич?
— Говорят, подземный метод уже освоен, нечего технологию менять. К тому же им сверху уже бумага пришла — строить шахту. А у меня кипит вот здесь, — и Стрекач ударил себя кулаком в грудь. — Не могу, не согласен. Сын у меня техник, он на горе Магнитной работает. Толковый парень, в институте учится. Приезжал в отпуск, порассказал. Я хоть и не техник, но всю жизнь на руде. Помозговал и решил: здесь надо разрез, а не шахту. Так государству лучше будет. Лучше, поверьте мне. Ну, зачем зря силы и деньги убивать? Ведь это все наше. По-хозяйски и делать надо.
— А вы, Тарас Афанасьевич, официально этот вопрос перед дирекцией ставили?
— С главным инженером говорил — одобряет. Написал Чекаленко. Тот вызвал меня, улыбается. «Ты, — говорит, — мыслишь выше министра». А я говорю: «Да уж как умею, Василий Михайлович».
Стрекач помолчал, нахмурясь, и уже тише продолжал:
— Поговорили, поспорили. Трудно мне с ним, малограмотному. Я ему свое, а он мне — техническую формулировку, да такую заумную! Или цифры подсунет одну, другую. Ну куда я. А вот нутром чую, что разрезом лучше, чем шахтой, — дешевле. И сын так говорит, а он же с Магнитки!