За границей цветочного поля
Шрифт:
– Учился у нас? – недоверчиво уточнила она.
– Учился.
Она, наверно, моё досье вдоль и поперёк пролистала, уж слишком долго пялилась в экран. Потом с претензией спросила:
– Как ты с такой хорошей успеваемостью провалил экзамены?
– Мама умерла, и я не смог собраться, – честно признался я. – Но, если можно пересдать экзамены, будет замечательно.
Директриса вновь смерила меня взглядом, наглым, задумчивым и расчётливым, и я лишний раз убедился в её сучьей натуре. Просто как-то мигом осознал, что ей выгоднее зачислить меня в выпускной класс, чтоб мои итоговые успехи закрепились
Папаша остался доволен.
Я же радости не разделял и продолжал грузиться паршивыми мыслями. Мне так тошно было и от себя самого; и от папаши, который вроде как любил маму, раз не упускал случая напомнить, что мы с ней слишком уж похожи, но не проявлял участия; и от того, что придётся ещё год торчать в школе; и от того, что боль не проходила, сколько бы я ни пытался отвлечься.
А отвлечься помог Грик. Я и забыл, что мы договаривались встретиться в пятницу, но его звонку обрадовался. Он назвал мне свой адрес – тот же Солнечный проспект, – сказал приходить и даже не стал прощаться. Я оделся и сразу потащился к нему.
Раньше Солнечный упирался в лесопарк, а теперь вместо деревьев здесь высились дома со стеклянными балконами. И всё вокруг было знакомо-незнакомым, как детская книга, которую вдруг берёшься перечитать повзрослев. Чёрный асфальт под ногами блестел стеклянной крошкой, будто щелчки старых фотоаппаратов в концертном зале. Солнце грело – зря кофту надел. Но вечером вроде похолодает. Не замёрзну.
Вообще, погода уже попортилась, лето на последнем издыхании ползло к горизонту. Это, конечно, не точно, но, кажись, зима в Кланпасе никогда не была холодной. Здесь даже снега ни разу не было. Ни одной грёбаной снежинки. А вот в Лавкассе наоборот. Каких-то пять сотен километров, а такая разница. Наверно, из-за гор.
Кстати, на горы я так и не поднялся. Мы однажды собирались с мамиными коллегами поехать на горнолыжный курорт аккурат перед Новым годом, но планы, как, в общем-то, и следовало ожидать, пошли в задницу, и никуда мы не поехали. Мне тогда тринадцать было. Или двенадцать. Что-то около того, и я охренеть как хотел в горы пойти. Ревел потом тайком, чтоб мама не услышала и не расстроилась.
Я и так её слишком часто расстраивал.
До нужного дома я дошёл внезапно, затормозил на автопилоте, растерянно огляделся и, сообразив, где нахожусь, позвонил Грику. Он пригласил зайти.
Я, конечно, мог ошибаться, но если мне не изменила память, это его мама стряпала охренительные булки с ягодным джемом. И только в надежде, что и сейчас у него найдётся вкусненькое, я согласился подняться.
На шестой этаж я топал пешком, вслушиваясь в поразительную тишину подъезда. Кроме моих шагов и сбитого дыхания, вообще ни звука не было. Даже дико стало, а башка давай ерунду выдумывать про мёртвые города, зомби и призраков. Я бы, наверно, не выжил в таких условиях. Не зря же пацаны меня цветочком называли.
Дотащившись до шестого этажа, я увидел приоткрытую дверь – Грик меня не встречал. Откуда-то тянуло сигаретным дымом. Но точно не из его квартиры: оттуда ненавязчиво пахло чем-то сладким, похожим на варёную карамель.
В дальней комнате играла унылая кантата Тоскалини Пьетро. Бабка Грика любила всякую нудятину слушать, ну так она уж померла, наверно. Сколько ей тогда было – лет сто?
– Сюда, – позвал Грик.
Разве он мог услышать? Или, типа, просто прикинул, что я вроде как уже должен был подняться? Ну так откуда ему знать, пешком я или на лифте?
Грик выглянул в коридор и удивлённо спросил:
– Ты чё застыл?
Я скинул обувь и зашёл в комнату: его спальня теперь казалась раза в два меньше, чем в детстве. Это у него надрывалась аудиосистема, жалобно исторгая творение клятого Пьетро. Вообще, музыку он делал хорошую, даром что работал инженером в первое строительство, но в музыкальной школе я чаще всего играл именно его произведения, и они так въелись мне в мозги, что блевать хотелось при первых же аккордах.
Я с трудом поборол желание выключить музыку и огляделся. С пола убрали дурацкий жёсткий ковёр, о который мы в детстве стёрли все колени. На подоконнике медленно подыхало то же растение с ярко-фиолетовыми листьями. А на стене всё так же висел плакат Родриги Спитч.
Наверно, Грик продолжал себе наяривать, таращась на её загорелое полуобнажённое тело.
Мне аж стыдно стало.
– Чёрт, друг, она умерла в прошлом месяце, – сказал я виновато, как долбаный жалостливый оператор, вынужденный отключить услугу за неуплату.
Грик только кивнул, не взглянув в её сторону.
– Расскажешь, что с мамой случилось? – спросил он.
Взял и всё испортил! Ненавижу этих бестактных и любопытных, которые вечно лезут в душу, а сами не способны поделиться даже самой незначительной хернёй. Так ведь нельзя! Да и вообще, тактичнее надо быть. Какого хрена в лоб-то спрашивать? Да и с чего он решил, что я на исповедь пришёл? Хотел бы душу излить, так я б, наверно, специалисту доверился, а не пацану, который дрочит на плакат почившей старушенции.
– Ты в клуб звал.
– Не, рано ещё. Чай будешь? Или чего покрепче? У меня и пыль есть.
Пыли и правда было до хрена.
– Да не эта пыль. – Он усмехнулся, следя за моим взглядом. – Звёздная.
Почему-то я ничуть не удивился. Весь его вид кричал о том, что он вляпался в дерьмо и уже прекрасно в нём освоился. Правда, я думал, он прибился к какой-нибудь шайке – или возглавил её, – но чтобы снюхаться с барыгами и стать нариком… Такого я от него не ожидал.
– И давно ты потребляешь? – спросил я почти равнодушно, будто мы обсуждали долбаный сорт чая.
– Не, я не потребляю. Я всех жаждущих осыпаю волшебной пыльцой, – с театральным пафосом заявил он.
– Так ты фея?
– Она самая.
– Сложно такое одобрить.
– И не надо. Мне осталось два года, потом меня отпустят.
Ага, значит, и правда куда-то вляпался!
Уж как его угораздило, я спрашивать не стал, просто принял за факт. Мало, что ли, хорошие люди в дерьмовые ситуации попадают? Захочет – сам расскажет. А нет – так и хрен с ним.
В общем, оказалось, торопиться нам некуда, в клуб мы пойдём к девяти. А было только пять. И я понятия не имел, что нам делать, – уже через полтора часа, проболтав о всякой ерунде, мы чётко осознали: нет у нас ни хрена общего.