За несколько стаканов крови
Шрифт:
Он колупнул носком сапога черную, будто на нее нефти плеснули, землю и вернулся к повозке.
— Вот так, корнет, — повторил он, оглядываясь на село. — Я не говорю, что я за них воевал, хотя немножко все-таки и за них. Не настолько, конечно, чтобы благодарности требовать, слава богу, ума хватает. Но чтобы вот так… своих соседей…
Он потянулся в глубь повозки. Персефоний перехватил его руку раньше, чем она коснулась посоха.
— Не надо, Хмурий Несмеянович.
Тот поглядел на спутника с недоумением и ухмыльнулся.
— Брось,
Персефоний и представить не мог, что голос простого смертного человека может быть таким, что в нем может выразиться такой гнев и такая воля. Однако он даже не вздрогнул и не ослабил хватки, и в ответ из глубин его существа поднялся — нет, не встречный гнев, а твердое понимание того, что следует и чего не следует делать.
Быть может, потому, что в его теле до сих пор обращалась кровь Хмурия Несмеяновича, усвоенная, когда упырь залечивал его рану, он не просто хорошо понимал бывшего бригадира — он даже видел в его чувствах некую червоточину, которую тот сам не мог ощутить. Крохотная червоточинка эта разрушала все, зарождающееся в душе, и было видно, что очень скоро для Тучко и настоящей ярости не останется, что и она, и все другие чувства, еще волнующие его душу, — это попытки утопающего ухватиться за соломинку.
И воля его не более чем мираж.
Впрочем, Персефоний не называл это такими словами, он вообще был далек от того, чтобы подбирать слова. Понимание пришло к нему, помогло сделать верный выбор, и ушло…
Упырь медленно разжал пальцы. Тучко неловко пошевелил кистью, разгоняя кровь: хватка оказалась посильнее, чем он ожидал. За те мгновения, что они стояли неподвижно, глядя друг на друга, всплеск раздражения странным образом улегся у него в душе. И, хотя он видел, что Персефоний уже понял свою ошибку и не нуждается в объяснениях, все-таки сказал:
— Брось, корнет. У меня и посох-то не заряжен. Не такое это простое дело, знаешь ли, а то бы все армии без пороха обходились. Все, что я могу начаровать на пустой посох, это так, мелочовка: защиты немного, оглушение на пару секунд. Да и не посох я взять хочу.
Хмурий Несмеянович снял с повозки торбу и принялся рыться в ней.
— Если бы я собирался взять посох, ты бы мне не помешал, — не удержался он от замечания. — Да только я давно уже бросил эту дурацкую мысль. В тот раз Яр удержал… А потом я и сам понял, что этим уже ничего не исправишь. В конечном счете, виноват-то я сам. Я — и другие такие, как я. Кто этим людям войну принес? Кто им врага создал? Кто на виселицу вздергивал по подозрению в нелояльности? Это мы им мозги вывихнули! Вот… они тогда только-только в моду вошли, — внезапно переменил он тему, вынимая со дна торбы две розовые ленты. — С тех пор так и лежат. Хотел порадовать дочку…
Хмурий
Задерживаться он не стал, сразу вернулся к повозке и велел:
— Трогай. По улице прямо, потом налево. У оврага остановишься, осмотримся.
Когда брика покидала село, Персефоний невольно обернулся. Все та же мирная, уютная картина. Он попытался вообразить себе крестьян, сбегающихся отовсюду с факелами, чтобы заживо спалить свою соседку с мужем и дочерью и раненого солдата. Как ни отвратительно, но у него это хорошо получилось.
Овраг, начинавшийся за Пропащево, с одной стороны растворялся в низине, а с другой упирался в пригорок. Около него Персефоний и остановил брику. Они с Хмурием Несмеяновичем поднялись наверх.
Купальский лес выгибался подковой, охватывая кладбище. Памятник среди крестов смотрелся как насмешка — не потому, что был плох (хотя он был плох), а из-за своей совершенной неуместности. На другом краю подковы призрачно белели грамотеевские мазанки и церковный купол рисовался на фоне неба.
— Вроде бы тихо. У тебя глаза к темноте приспособлены, корнет, присмотрись — нет ли кого среди могил? Особенно вон там, около памятника…
— Как будто нико… Нет, кто-то есть. Двое. Затаились по обе стороны от памятника.
Тучко выругался сквозь зубы.
— Все-таки догадались! Вот что, загоняй брику в овраг, вот там склон пологий. А я сползаю посмотрю, что к чему.
— Я с вами, Хмурий Несмеянович, — твердо сказал Персефоний.
Хоть Тучко и скрывал это, посещение пожарища выбило его из колеи, и один он наверняка попал бы в беду. Или наделал бед.
— Хорошо. Ты уже воробей стреляный, может, и не оплошаешь.
Глава 17
ПОД ПРИЦЕЛОМ
Бурьян давал хорошее прикрытие, и Персефоний с бывшим бригадиром быстро добрались до кладбищенской ограды. Та представляла собою низкий дырявый плетень, местами совершенно исчезавший в пышной траве.
— Много заросших могил, — отметил Хмурий Несмеянович. — Это хорошо: подкрадемся спокойно.
Он выбрал место пониже и перемахнул через плетень, не задев ни единой травинки. Персефонию не составляло труда повторить прыжок, но он замешкался.
— Что копаешься, корнет? Сигай!
Упырь преодолел преграду и шепнул:
— Я почувствовал людей. Много людей — идут со стороны села.
— Проклятье! — выругался Тучко, оглядываясь и сжимая посох. — Да не может быть, чтоб они в Пропащево ночевали! Когда мои парни на постое, никто не спит спокойно… Может, это не они, ты как насчет толком учуять?
— Я попробую, — сказал Персефоний.
Должно быть, однако, невольный страх перед растворением сознания в мире ночи не позволил ему поддаться Зову. Да и Зов звучал слабее, чем в лесу. Он покачал головой: