За Отчизну
Шрифт:
– Бра-тья,-еле вымолвил он,-я изне-мо-га-ю... и, наве-ерно, ус-ну... за час до за-хо-да раз-бу-ди-те... умоляю...
Дрожащей рукой он медленно поднял кружку ко рту и, закрыв глаза, проглотил свою последнюю порцию сливовицы. Кружка со стуком выпала из бессильно раскрывшихся пальцев, а голова тяжело опустилась вниз.
– ...и все... они по-гиб-нут, - едва слышно пробормотал засыпающий брат Горгоний и свалился боком на скамью.
Через минуту в каморке раздавался свистящий храп.
Блажек повернулся к товарищу:
– Кажется, готов. Зови Штепана.
Тот выскользнул
– Обыщите эту свинью поскорее!
– шепнул Штепан.
– Пока он дрыхнет, осмотрите все хлебцы.
Все лежавшие в корзине хлебцы были тщательно проколоты длинной спицей, и наконец, к великой радости Штепана, в одном из них, с нацарапанным сверху крестом, спица наткнулась на какой-то предмет. Хлеб был разрезан - внутри лежала плотно свернутая бумага. Штепан развернул ее и быстро пробежал глазами. Тотчас спрятав ее в карман, он сказал Блажеку:
– Оставайтесь здесь. Если проснется - поите еще. Ждите моего прихода.
– И выбежал из дома.
Яна Жижку Штепан застал с Прокопом Большим, прозванным так за свой высокий рост. Штепан, не говоря ни слова, протянул найденную бумагу воеводе. Тот начал читать и поманил пальцем Прокопа. Оба уткнулись в записку и несколько минут молчали. Ян Жижка отложил бумагу и сказал Прокопу:
– Видно, и среди нас завелась змея. Штепан, поп где?
– Спит пьяный! Взять его?
– Нет. Сделай так: напиши точно таким почерком, на такой же бумаге другое письмо. Здесь, как ты видишь, сказано: "Католики в городе многочисленны, вооружены и ждут только слова, чтобы броситься на еретиков, которых не больше чем две тысячи". Ты же напиши: "Католиков в городе оказалось гораздо меньше, чем вы предполагали, и они так напуганы, что едва ли выступят с оружием в руках, тем более что за последнюю неделю к еретикам ночами подошло большое подкрепление с Бехиньского и Прахенского краев - не менее чем семь тысяч человек, - так что всех их наберется около десяти тысяч". Остальное все перепиши точно. Сделай такую же записку, и пусть наш хороший пекарь снова ее запечет в такой же хлеб. Когда поп передаст записку, возьмешь его. Спеши!
Штепан бегом отправился выполнять приказание, и через два часа хлеб с нацарапанным крестом, как две капли воды похожий на прежний, лежал уже в корзине в общей куче хлебов.
С огромным усилием брат Горгоний был разбужен при помощи нескольких ушатов снеговой воды и куска льда, положенного ему за шиворот. Протерев глаза, он хмуро зевнул и подозрительно огляделся по сторонам.
– Ну и крепок же ты спать, дружище!
– беззаботно заметил Блажек, протягивая ему полкружки сливовицы.
– На, опохмелись и иди - велел ведь через два часа разбудить.
Монах опустошил кружку, сморщился, закусил хлебом и вытер рот:
– Спасибо, друзья, за угощение! Однако надо идти торговать.
Монах надел шапку, взял корзину и заковылял к воротам, на свое обычное место.
Перед закатом, когда корзина наполовину опустела, к нему подъехал на пегом коне человек в одежде зажиточного крестьянина и крикнул с седла:
– Эй, старичок! Почем хлебцы?
– Геллер штука! Свежий, прямо из печки!
– Дай штуку!
–
Штепан, глядя вслед удаляющемуся всаднику, не в силах был удержаться от веселого смеха. Ему вторили Гавлик и Франтишек. Брат Горгоний не стал дожидаться, пока раскупят всю корзинку, и, надев ее на руку, отправился домой.
– За ним!
– скомандовал Штепан. Спустя полчаса брат Горгоний сидел уже в крепостной башне, закованный в цепи.
– Енек, ни одной души не выпускать из города! Строго гляди!
– потребовал Ян Жижка от Рогача, услышав, что монах уже под стражей.
Допрашивал монаха воевода Пльзеня - Брженек Швиговский вместе с Прокопом Большим и Штепаном.
Горгоний сначала попробовал прикинуться простачком что ничего, дескать, знать не знает и ведать не ведает.
Но, после того как Брженек Швиговский напомнил об ожидаемой его участи в случае дальнейшего запирательства, Горгоний растерянно заморгал своими белесыми глазками, которые в эту минуту выражали лишь один животный страх, круглое лицо его побледнело и приняло скорбно-жалобное выражение.
– Ах, пан Брженек, пан Брженек! Всевышний видит и знает, что я лишь жертва в руках сильных и злых людей, заставивших меня выполнять их волю. Пусть покарает меня рука всемогущего, если я враг чаши!
– Довольно, монах!
– сурово осадил его Брженек, не спуская с перепуганного монаха пристального взгляда.
– Перед тобой выбор: или ты расскажешь все, что знаешь о заговоре наших врагов, и назовешь, кто пересылал пану Ченку через тебя письма, или сегодня же я пришлю к тебе духовника для последней исповеди. Выбирай.
Горгоний сгорбился и вовсе поник. С минуту он сидел, уронив голову на грудь, но затем, исподлобья взглянув на строгие, не предвещающие ничего хорошего лица Брженка, Прокопа и Штепана, умоляюще забормотал:
– Я готов служить чаше, как верный пес, весь остаток жизни, если мне ее оставят.
Брженек, поднимаясь с места, повторил:
– Мое слово: раскроешь все, что знаешь, - будешь жить; нет - получишь по заслугам. Брат Прокоп тебя выслушает, - и, гулко ступая по каменному полу, вышел из башни.
Прокоп Большой прищурил глаза и усмехнулся:
– Итак, отче Горгоний, поговорим начистоту? Штепан, бери, брат, бумагу, перо и записывай все, что нам расскажет наш приятель.
Горгоний говорил почти до утра. Когда зимнее утро осветило серые стены тюремной камеры, Прокоп и Штепан вышли из башни с объемистой рукописью в руках - признанием Горгония - и направились прямо к Яну Жижке.
Размеренно шагая из угла в угол, слушал Ян Жижка монотонное чтение Штепана о заговоре в Пльзене. Горгоний назвал множество видных людей города и немало скрывавшихся священников. Были замешаны даже некоторые коншели.
– Но кто пересылал письма к Ченку?
– не глядя на Прокопа, хмуро спросил Ян Жижка.
– Монах клянется, что он получал их уже в готовом хлебце от неизвестного ему горожанина и передавал неизвестному всаднику, который отвозил их к барону Ульриху фон Зикингену для передачи пану Ченку.