За полвека до Бородина
Шрифт:
Он миновал село, вышел за околицу и пошел к дальнему лесу. Где–то в стороне, почти не задевая его, чуть теплилась мысль: «А как же поминки? А что же гости?»
Но он чувствовал, что все это не только не нужно ему, но даже враждебно и ненавистно: какая водка? Какое застолье?
С тем и вошел он в лес и долго шел без дороги, пока не понял, что заблудился. И только тут почувствовал, что надвигается вечер и скоро должен пойти дождь.
В лесу меж тем стало темно, и, взглянув на небо, он увидел лишь черные тучи, средь которых робко светились одинокие
Ветер сильно ударил по макушкам деревьев — они зашумели дружно и недовольно. Затем издали долетел глухой раскат грома, и Ларион Матвеевич, будто очнувшись, вдруг испугался, что вот–вот хлынет дождь и он вымокнет до нитки. Он пошел быстрыми шагами, а потом почти побежал.
Меж тем стало совсем темно. Гром приближался с каждым раскатом все ближе, и как ни хотелось Лариону Матвеевичу поскорее выбраться из леса, он все же сбавил бег, боясь споткнуться или налететь на ветку.
И когда первые, редкие, но тяжелые капли дождя дробью застучали вокруг, он не увидел, но почувствовал, что лес кончается, и тут же услышал, как совсем близко забрехала, наверное учуявшая его, собака.
Ларион Матвеевич пошел на собачий лай и, пройдя более ста саженей, увидел одинокую избу со слабо светящимся окошечком. Подходя ближе, он не различил ни овина, ни иных строений и, еще не разглядев, какова изба, понял, что ютятся здесь совсем бедные люди. Чем ближе подходил Ларион Матвеевич к избе, тем все более ярилась собака, но навстречу ему не бежала, а, наверное и сама испугавшись его, жалась поближе к хозяевам.
Он подошел совсем уж близко, как растворилась, скрипя, дверь и на порог кто–то вышел.
Осторожно ступая, Ларион Матвеевич приблизился и по белому плату, накинутому на голову и плечи, понял, что из избы вышла женщина.
— Замолкни, Полкан! — проговорила она негромко, и собака тотчас же перестала лаять. — Кого господь принес? — спросила женщина вслед за тем так же тихо и совершенно спокойно, уверенная в том, что и на ночь глядя, и из темного леса не придет к ней никакая беда.
— Заблудился я, — произнес Ларион Матвеевич чуть смущенно, — а тут ночь наступила, да вот дождь еще пошел. — Ему было неловко, что вот он, местный уроженец, военный, бывалый человек, заблудился, будто мальчишка.
— Проходи, странный человек, — проговорила женщина все так же тихо и отступила в сени.
Ларион Матвеевич ступил вслед за нею и вытянул в темноту руку, боясь удариться о что–нибудь.
Он увидел, как перед ним растворилась дверь в избу, как высветился блекло–желтый проем, и в глубине заметил горящую лучину, стол и прялку. На столе лежала кудель, и было видно, что женщина только что перестала прясть.
Хозяйка пропустила его вперед и вошла вслед за ним, тихо притворив дверь.
Ларион Матвеевич остановился у порога и взглянул на хозяйку. Перед ним была не старая еще женщина, худая, бледная, с большими печальными глазами.
Она поглядела на нежданного
— А сам–то, барин, кто будешь? Ларион Матвеевич назвался.
Женщина, услышав имя его, кивнула: как же, мол, не знать? Кто ж это под Теребенями не знает Голенищевых — Кутузовых?
— А ты–то чья же будешь? — тоже хорошо понимая, с кем имеет дело, спросил Ларион Матвеевич с ласковым доброжелательством, желая показать женщине, что он благодарен ей за гостеприимство.
— А Долгорукие мы, — ответила женщина. И тут же, поправилась: — Раньше то есть были Долгорукие, а ныне купили нас господа Костюрины.
«Странно, — подумал Ларион Матвеевич. — Какие же Долгорукие? Вроде бы нет здесь у них деревень. А Костюриных каких? Этих, напротив, не одна здесь семья. Есть и родственники, и свойственники, и просто соседи». Однако спрашивать не стал, а только спросил, можно ли снять ему волглую черную епанчу.
Женщина проворно подошла к нему и сняла с плеч его влажный суконный плащ.
— А не хочешь ли поесть–попить, барин? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла с припечка чистую миску.
Ларион Матвеевич вдруг почувствовал, как он голоден, и благодарно улыбнулся.
Женщина тут же вышла и вскоре возвратилась с глиняным жбаном, который она прижимала одной рукой к животу, и деревянной миской в другой руке.
В жбане оказался квас, в миске — репа.
«Ах, какая бедность, — подумал Ларион Матвеевич. — А старый хлеб, видать, давно кончился, да и нового отчего–то нет». От этой мысли ему стало грустно, и он почувствовал вдруг, как вместе с грустью нахлынул на него и стыд, будто это он, местный помещик, виноват в том, что бедной, гостеприимной женщине более нечем его угостить, кроме как репой и квасом.
Он попросил кружку и нож, и женщина, застеснявшись своей неловкости, тут же подала ему и то и другое.
Ларион Матвеевич спросил участливо:
— А что ж сама–то? Или сыта?
— Сыта, барин, — ответила женщина и, почему–то отведя глаза в сторону, села на лавку и взяла со стола кудель.
Ларион Матвеевич вздохнул печально и вдруг почувствовал, что горе его будто бы тихонечко отступает. «Не одному мне худо, — подумал он. — Вон сколь много нужды да горя кругом».
Он взглянул на женщину, сучившую кудель, аккуратно, не расплескивая, налил квасу и стал чистить репу, ловко снимая шершавую кожуру, завивавшуюся под лезвием ножа подобно стружке под рубанком.
— А давно ли ты за новыми господами? — спросил он, желая нарушить неловкую тишину своего одинокого застолья.
— Да вот как господ наших сказнили, мы здесь и оказались.
— Каких господ сказнили? — удивленно переспросил Ларион Матвеевич.
Он ничего подобного давно не слышал и подумал, что, видать, врет баба, как врали и иные ей подобные, когда, бывало, странствуя и побираясь христовым именем, приходили к ним в людскую, чтоб разжалобить господ и получить какую–нибудь малую мзду.