За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Каримов стал рассказывать о своей встрече с лейтенантом, приехавшим после ранения к родителям в деревню. Очевидно, ради этого рассказа Каримов и пришел к Штруму.
— Хороший мальчик,— сказал Каримов,— рассказывал все откровенно.
— По-татарски? — спросил Штрум.
— Конечно,— сказал Каримов.
Штрум подумал, что встреться ему такой раненый лейтенант-еврей, он бы не стал с ним говорить по-еврейски; он знал не больше десятка еврейских слов, причем служили они для шутливого обращения к собеседнику,— вроде «бекицер»,
73
Короче (в знач. «быстрее, без проволочек»), ерунда (идиш).
Лейтенант осенью 1941 года попал в плен под Керчью. Немцы послали его убирать засыпанный снегом, неубранный хлеб — на корм лошадям. Лейтенант, улучив минуту, скрылся в зимних сумерках, бежал. Население, русское и татарское, укрывало его.
— Я теперь полон надежды увидеть жену и дочь,— сказал Каримов,— у немцев, оказывается, как и у нас, карточки разных категорий. Лейтенант говорит, что много крымских татар уходит в горы, хотя немцы их не трогают.
— Я когда-то, студентом, лазил по Крымским горам,— проговорил Штрум и вспомнил, как мать прислала ему деньги на эту поездку.— А евреев видел ваш лейтенант?
В дверь заглянула Людмила Николаевна и сказала:
— Мама до сих пор не пришла, я беспокоюсь.
— Да, да, где же это она? — рассеянно сказал Штрум и, когда Людмила Николаевна закрыла дверь, снова спросил: — Что ж говорит о евреях лейтенант?
— Он видел, как гнали на расстрел еврейскую семью, старуху, двух девушек.
— Боже мой! — сказал Штрум.
— Да, кроме того, он слышал о каких-то лагерях в Польше, куда свозят евреев, убивают и разделывают их тела, как на скотобойнях. Но, видимо, это фантазия. Я его специально расспрашивал о евреях, знал, что вас это интересует.
«Почему же только меня? — подумал Штрум.— Неужели других это не интересует?»
Каримов задумался на мгновение и сказал:
— Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приносить в комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-то бесцветным составом, и они сразу умирали.
— Новорожденным? — переспросил Штрум.
— Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, где разделывают трупы.
Штрум прошелся по комнате и сказал:
— Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужными кажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гете, Бах? Убивают новорожденных!
— Да, страшно,— проговорил Каримов.
Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение,— рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрум знал, что после победы уж не встретит свою мать.
Каримов собрался домой, Штруму
— Вы знаете,— вдруг сказал Штрум,— мы, советские ученые, счастливые люди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, что его открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея, чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершая свое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Он все видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию. Ужасно!
— Да-да,— сказал Каримов,— но ведь мыслящий человек не может себя заставить не думать.
Они вышли на улицу, и Каримов сказал:
— Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведь недавно пришли домой и снова вышли на улицу.
— Ничего, ничего,— ответил Штрум.— Я вас доведу только до угла.
Он поглядел на лицо своего спутника и сказал:
— Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая.
Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышит того, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил:
— Ну что ж, давайте тут простимся.
Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова:
— Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А я очень ценю наши встречи.
— Да, да, да, поверьте, и мне печально,— сказал Штрум.
Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули.
Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто был поднят.
— Что ж это,— спросил он,— прекратились наши ассамблеи? Вы совершенно исчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется.
— Да, жаль, конечно,— сказал Штрум.— Но немало глупостей там наговорили мы с вами сгоряча.
Мадьяров проговорил:
— Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово.
Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глаза стали еще темнее, еще тоскливей, он сказал:
— Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи.
Штрум спросил:
— Что же?
Мадьяров с одышкой проговорил:
— Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? А вы с ним, кажется, часто встречаетесь.
— Никогда не поверю, чушь! — сказал Штрум.
— А вы не подумали,— все его друзья, все друзья его друзей уже десять лет стерты в порошок, следа нет от всей его среды, он один остался да еще процветает: доктор наук.
— Ну и что же? — спросил Штрум.— Я тоже доктор, и вы доктор наук.
— Да вот то самое. Подумайте об этой дивной судьбе. Я, чай, вы, сударь, не маленький.
— Витя, мама только теперь пришла,— сказала Людмила Николаевна.
Александра Владимировна сидела за столом с платком на плечах, она придвинула к себе чашку чаю и тут же отодвинула ее, сказала: