За пределами ведомых нам полей
Шрифт:
Индийская магия для Киплинга – отнюдь не экзотика, но движитель многих «истинных происшествий». Пускай Дана-да чуть не сводит с ума сахиба простым мошенничеством («Дана-да насылает наваждение», 1888), но когда мистер Флит превращается в безумное дикое существо, это действие подлинного давата, заклятья; и надо сказать, что «Клеймо зверя» (1890) – один из самых страшных киплинговских рассказов.
Начинал писатель с вещей достаточно традиционных: ново в «Рикше-призраке» (1885) разве что место действия, а история сама по себе – весьма привычна; Моэм назвал покойную миссис Кит-Уэссингтон «самой неотвязной пиявкой в литературе, ибо даже после своей смерти продолжает донимать несчастного, сидя в своей призрачной рикше» [93] . Подобных рассказов о призраках всегда было немало – из «колониальных» можно вспомнить хотя бы позднейшую «Коричневую руку» (1899) Дойла: индус, которому врач некогда ампутировал руку,
93
С. Моэм. Моэм выбирает лучшее у Киплинга // С.Моэм. Подводя итоги. – М.: Высшая школа, 1991. – С. 425.
В зрелых же рассказах Киплинг не уменьшит, а, напротив, усилит степень и реального, и фантастического. Внезапное вторжение чудесного в мир, описанный со всеми социальными, культурными, этническими подробностями, – создает замечательный эффект, которого тщетно пытались добиться многие современники Киплинга. У Хаггарда, Дойла, Стивенсона сама атмосфера таинственности соответствует чудесному происшествию и подготавливает его; Уэллс знает цену контрасту будничной жизни и того немыслимого, что в нее вторгается. Киплинг делает фантастическое неотъемлемой частью своего мира (экзотического – Индия всё-таки, не Англия, – но реальнейше воссозданного). Фантастическое как часть мироустройства, чудо как элемент огромной и сложной системы – всё это приметы фэнтези. Читатели не удивляются вторжению чудесного – мы поражены тем, что оно, оказывается, всё это время было рядом, незамеченное. Открывается чудо не избранным (как у Гофмана и других романтиков-элитаристов), а тем, кто оказался в нужное время в нужном месте.
Эффект реальности отчасти создается потому, что Киплинг, выстраивая свои книги как огромный единый текст, дублировал схожие сюжеты в двух вариантах, реалистическом и фантастическом. Истории о пограничных стычках – и «Пропавший легион» (1892), где мертвые солдаты идут в бой вместе с живыми. Трагические рассказы о бессмысленных смертях простых строителей империи, – и сомнамбулический «Конец пути» (1890), в котором герой умирает, увидев во сне некий запредельный ужас. Рассказы о тружениках, несущих «бремя белого человека», – и потрясающие «Строители моста» (1893) с детальным описанием подготовки к наводнению Ганга, которое может снести почти завершенный мост, а вместе с ним и репутацию строителя. Затем следует сам потоп, событие мифологических масштабов; и наконец – англичанин-строитель и его помощник-индус наблюдают на островке совет богов, обсуждающих, что делать с дерзкими захватчиками. Киплинг прибегает к обычному приему романтиков: беседа Ганги, Ханумана, Кришны и других божеств может быть лишь опиумным видением, – но мыслимо ли, чтобы двум людям привиделось одно и то же? Сомнение возникает лишь для того, чтобы его развеяла логика: значит, чудо реально.
В «Строителях моста» Киплинг выходит за пределы будничной реальности и еще в одном отношении. Спасение моста через Ганг – частный случай борьбы культуры (европейской, разумеется) с природой; но и борьба эта – часть тысячелетнего процесса, который даже не все боги могут осознать. Сменяются эпохи, новые боги вытесняют прежних или обретают старые имена. И всё это – часть сна Брахмы; «и пока он не проснется, боги не умрут».
Вот перспектива, в которой надлежит рассматривать творчество Киплинга. Вот почему он не пошел по пути, который ему прочили критики: не стал британским Бальзаком, автором имперской «Человеческой комедии». Расширение материала Киплинга уже не интересовало: разрозненные фрагменты надлежало сложить в единую картину – обширнее и, главное, глубже любого социального полотна. Жизнь империи «семи морей» оказывалась частным случаем огромной и сложной системы, исследовать которую можно было только прибегнув к самой верной из условностей – мифу. На человеческое бытие надлежало посмотреть со стороны – что Киплинг и сделал в «Книгах Джунглей» (1894-95), написанных почти одновременно со «Строителями моста».
О самом знаменитом сочинении Киплинга написано много и хорошо [94] , я лишь обращу внимание на некоторые важные моменты. Конечно, «Книги Джунглей» – это не вполне сказки или не сказки вовсе. Это картина мироздания, едва ли не всех уровнях («на всех» – будет в «Просто сказках») и на всех широтах: вопреки названию, действие охватывает не только индийские джунгли, но и снега Аляски, и южные моря. Главная тема «Книг» – Закон, его соблюдение и нарушение, которое зачастую тем же Законом и санкционировано (раз в год Тигр может посмотреть Человеку в глаза, – но не чаще). Мир состоит из множества групп, стай, общин, в каждой из которых – свои порядки и нравы, но Закон стоит над ними, ибо универсален и природен. Тот самый Закон, который гласит, что «Востока нет и Запада нет». Различия не стираются (ведь «им не
94
См. в особенности предисловия А. Долинина к сборнику Киплинга «Рассказы. Стихотворения» (Л.: Художественная литература, 1989), Ю. Кагарлицкого – к «Киму» (М.: Высшая школа, 1990) и подготовленное Е. Перемышлевым издание «Книги Джунглей» в серии «Школа классики» (М.: Олимп; АСТ, 1998).
Поэтому Киплингу интереснее всего тот, кто может пересечь границу между мирами, стать своим среди чужих и вернуться домой. Маугли – случай самый известный, но отнюдь не единственный. Маленький Тумаи становится свидетелем слоновьих плясок – непонятного и непознаваемого ритуала, после которого в джунглях остаются вытоптанные круги. Лишь после удивительной и страшной ночи на спине слона, ушедшего из лагеря, Тумаи становится полноправным погонщиком: он приобщился к тайне, которую ни Киплинг, ни слоны выдавать не собираются. Министр Пуран Бхагат, осыпанный всеми мыслимыми почестями англичан, становится отшельником, заводит дружбу со зверями – и, отказавшись от созерцания, спасает жителей деревушки, на которую несется лавина. Формально он нарушает Закон – так же, как самозванные вожди Маугли и Белый Котик, которые силой заставляют соплеменников принять то, что для них лучше всего: новый порядок. Сильная личность во главе «корпорации» – идея с отчетливым фашистским привкусом, тем более, что вертикаль подчинения – от Императрицы Индии до последнего лагерного мула – выстроена в финале первой книги четко и недвусмысленно. Противопоставлена этой иерархии может быть только беззаконная свобода, разрушительная для общества, будь то волчья стая или толпа Бандар-Логов. («Если вы будете сыты, вы можете опять взбеситься… Вы дрались за свободу, и она ваша. Ешьте ее, о волки!»– пер. Н. Дарузес)
Однако у Киплинга любая политическая доктрина работает прежде всего как метафора. Если Закон нарушен (людьми, Шер-Ханом, силами природы) – он должен быть и будет восстановлен. Единство многообразия разумно и естественно – но кто-то должен охранять и регулировать это динамическое равновесие, будь то Хатхи, смотритель за водяным перемирием, или служащие британской разведки в позднейшем «Киме».
Мир «Книг Джунглей» в конечном счете неизменен. «Что есть, то уже было. То, что будет, – это только забытый год, вернувшийся назад», – мудрость Екклесиаста, но высказывает ее Каа. Сама история Маугли – человеческого детеныша, вскормленного волками, – вариация того, что «бывало и раньше, но только не в нашей Стае», а на берегах Тибра. Наг вспоминает Первую Кобру, исполняются пророчества, хозяин Джунглей Маугли вынужден подчиниться властному ритму смены сезонов во время «весеннего бега». Мифологический круговорот охватывает всё бытие «Книги Джунглей», да и вселенную, как мы знаем из «Строителей моста». Киплинг пытается сделать исключение для британцев: их боги – новые, их обычаи – небывалые, они отчего-то запрещают сожжение колдунов и одни могут остановить нашествие джунглей. Однако даже автор вынужден подчиниться логике созданного… нет, лишь изображенного им мира. Не Киплинг создал Закон, – только разглядел его яснее прочих.
Настолько живое ощущение мифа можно встретить только у Вагнера – однако Киплинг, в отличие от него, говорил о современности, пусть и увиденной непривычным, «животным» взглядом (так, тема восстания сипаев пронизывает обе «Книги Джунглей»). Чрезвычайно примечательно, что чудес и магии в этих рассказах нет вовсе, даже в рассказе, который назван «Чудо Пуран Бхагата». Сверхъестественные объяснения событий Киплинг оставляет на долю жрецов, к которым относится весьма саркастически. Оно и понятно: в мифе не может быть чуда, потому что он весь чудесен. Если судьбы Маугли и Рикки-Тикки-Тави непосредственно связаны с теми древними временами, когда лианы оставили полосы на боках Тигра, а Брахма возложил свой знак на клобук Кобры, – значит, Законы неизменны.
«Книги Джунглей» задали несколько направлений, по которым Киплинг пойдет в дальнейшем.
Диалектику свободы и подчинения он до конца жизни будет разрабатывать в басенном жанре, от рассказа «Бродячий делегат» (1894) до изощренной притчи «Ваш слуга, пес» (1930), в которой заглавный герой называет хозяев «Мои Собственные Боги». Не говорю уж о стихотворении «Мировая с Медведем» (1898), аллегории политической («Не заключайте мира с Медведем, что ходит, как мы!» – пер. А. Оношкович-Яцына).
Обещая в первой «Книге Джунглей» поведать «рассказ для больших» о том, как Маугли «спустя много лет стал взрослым и женился», Киплинг не кривил душой. Собственно, он выполнил обещание еще до того, как его дал: рассказ «В лесах Индии» («В рукхе») опубликован еще в 1893 году. Киплинг знал, чем закончится история Маугли, прежде чем она началась. Его судьба – быть посредником между людьми (белыми!) и животными в северо-западном заповеднике; Маугли, как и многим любимым героям Киплинга, не приходится выбирать между двумя мирами – вернее, выбор оборачивается примирением их обоих.